Александр Жулин - Душа убийцы и другие рассказы
— Забыл, кто хозяин площадки? — Леонид Леонидович наступил на руку Стивы. Каблук был беспощаден, Стива взвыл, пальцы разжались. Барон снова зажмурился, и теперь не сделав попытки исчезнуть.
— Прощаю! — объявил Леонид Леонидович, будто забыв о Бароне. — Бить больше не буду! — Барон шумно вздохнул. А Леонид Леонидович, казалось, только сейчас заметив его, добавил задумчиво: — Сегодня не буду. Если возьмете его возле дома.
И через какое-то время добавил еще:
— А вообще все эти дела надоели. Нужно что-то другое. Но что?
Я внутренне ахнул. Не в мой огород камень?
И еще понял, что он их распалял, Леонид Леонидович. Какие-то дохлые были они.
Пшеничников двигал по пустой темной улице. Время было — час ночи. Голова у Пшеничникова трещала после удара бутылкой.
Другой бы такого удара не выдержал, но Пшеничников — хоккейный мужчина! — был на ногах. Из всех видов лечения он — бывший хоккейный мужчина! — признавал только хорошую выпивку. Отчего же еще его отлучили от спорта? Он шел, раскинув длинные руки и балансируя ими, словно шел по канату. Это — если судить по рукам. А если судить по ногам — он шел как матрос. Расстояние, которое он старательно выдерживал в ширину — от ступни до ступни, — было не менее метра. Палуба вздымалась то справа, то слева, он упирался в нее что было силы, улавливая момент равновесия, и быстро переносил ногу вперед, чтобы поскорей на нее опереться. В ночной тишине ботинки его громко стучали.
Мы смеялись — так смешно шел Пшеничников. А Леонид Леонидович не смеялся.
Одинокая легковушка промчалась, обдав пьяницу грязью. А он как раз подошел к фонарю. В слабом электрическом свете лицо его, все в ручьях грязи, показалось невозможно смешным. Мы покатились от хохота. Подняв с трудом правую руку, он провел пятерней по лбу, скуле и усам.
Грязь размазалась, он стал похож на карнавального чертика. Мы уже не смеялись, мы ржали, сгибаясь от корчей. Все, кроме, ну конечно же, Леонид Леонидовича. Он сделал им знак, они вышли.
Они вышли из подворотни и встали. Ждали, когда он подойдет. А мы ждали, что будет.
И Пшеничников подошел. А куда ему, собственно, было деться? Растопырив длинные руки, будто щупая стены, он к ним подошел. Было темно, он был пьян, он их не узнал.
— Подходи, парниша, поближе! — не выдержал Стива. И, забыв о сигнале, сделал навстречу шаг. Этот Стива, такой жгучий брюнет с хищным профилем, он забыл о сигнале. Схватив руку, которой Пшеничников все шарил по воздуху, он резко дернул ее на себя.
И Пшеничников мгновенно исчез в подворотне.
Не скажу, чтобы он сдался без боя.
Начнем с того, что он устоял. Да-да, ему, так быстро влетевшему в подворотню, казалось, ничего не оставалось иного, как свалиться мешком. И тем не менее он устоял. Широко расставив длинные кривые клешни, он впился ими в земную твердь, точно врос, и ничто, похоже, не могло его сбить. Устояв, он спросил вежливо…
Нет, не так. Устояв, он покачался чуть-чуть, словно проверяя степень устойчивости. Сморщил усы в кустик, понюхал. И только тогда невозмутимо спросил:
— М-м-м, не скажете ли, джентльмены, который теперь час? — У него было веселое настроение: избавившись от кошелька, звания мастера и прочих замечательных атрибутов, он считал, что только весельем можно компенсировать крушение в жизни. — Не скажете ли, сколько времени?
Вот тогда Барон и ударил. Я прямо-таки возликовал: растет на глазах человек! Но только что это был за удар для Пшеничникова!
Уже раз схлопотавший сегодня, Пшеничников перешел тут же в атаку и нанес такой апперкот, что Барон отлетел этак шагов на пятнадцать. Был еще Стива. Упершись своими клешнями в асфальт, Пшеничников заразмахивал длинными руками вправо и влево, закручивая тугое тело и распуская его.
И Стива не мог подступиться. Это выглядело как в клоунаде: длинный Пшеничников машет руками, а Стива, точно узкая, злая шавка, пытается подскочить, но не может, и то и дело отскакивает. А Пшеничников понял про драку, но не понял намерений напавших. И, пережигая обиду в энергию кулаков, забывал свое крушение в жизни.
— Жарь крепче, ребята, м-м-м! До-то-го, до-то-го, шайбу! — улыбался, раскрыв свой золотой рот: лицо его не было жестким.
Но тут черненький Стива, попав под случайный удар, отлетел к мусорной тумбе. Стукнувшись позвоночником о жестянку, здорово разозлился. И заодно вспомнил урок Леонид Леонидовича. И осатанел до предела. Вспыльчивый, резво вскочил. Заозирался по сторонам. Толстый Барон со своим бабьим лицом неторопливо шевелился возле Пшеничникова, больше делая вид, что дерется. Это, как говорится, переполнило чашу. Быстрый, как угорь, Стива метнулся к Пшеничникову, пристроился сзади. Пшеничников же не дрался — катил по льду, размахивая, загребая руками, будто вел шайбу. Барон отступал, закрыв предплечьями валунообразную голову.
Тогда Стива выкрикнул:
— Эй!
Пшеничников обернулся. Задумчиво полуприкрыв глаза, он в самом деле ощущал себя будто на хоккейной площадке, будто в разгаре схватки с петухами-канадцами. И в этот момент Стива выметнул руку. Пшеничников тут же согнулся. Захрипел, зашатался. Хотел что-то сделать с ножом, но рухнул.
— Теперь тихо и быстренько! — бросил Стива Барону и, как кошка, подскочил к безвольному телу. Пшеничников лежал на боку. Носком ботинка Стива отвалил тело на спину. Хлынула кровь.
— М-да, — сказал Стива и затупленным пыльным носком нажал на подбородок Пшеничникова. Золотой рот раскрылся. — Барон, где же ты?
Барон подвалил, опасливо глянул.
— Разыщи лом! — приказал Стива. Барон повернулся и неторопливо отправился в поиск. Стива сплюнул со злости.
— Высокая помехоустойчивость! — напомнил Леонид Леонидович.
Стива между тем пытался постучать по зубам рукояткой ножа.
— Дайте лом! — закричал Леонид Леонидович. — Куда подевался Барон? Где твоя пассия?
Пока я оправдывался, появился Барон. В руках у него был кусок чугунного рельса.
— Что за болван! — воскликнул Леонид Леонидович.
— А что? — невозмутимо поинтересовался Барон, — по весу, так в самый раз! Разве что держать неудобно, — и недоуменно всех оглядел. — Только я лично зубы не стану выламывать.
— Боишься запачкаться? — кто-то спросил.
— У! — коротко подтвердил.
— Эй, Барон, сколько там может быть золота? — спросил Стива совершенно другим тоном, словно только сейчас увидел Барона.
Барон помолчал, вычисляя. Мы не могли от него оторваться. Монументальная шея была неподвижна, губы слегка шевелились.
— Стойте! — закричал Леонид Леонидович, — замрите немедленно!
Замерли.
— Нет, не то, — говорил Леонид Леонидович, — вспыхнуло и умчалось, — и растирал быстрыми взмахами потный лоб. — Продолжайте, — как-то устало сказал, — импровизируйте!
— Ты где пропадал? — тонко выкрикнул Стива. — Чистеньким хочешь остаться?
— Там, — повел Барон толстой шеей. И тут случилось нежданное. Стива, нервный и злой, не выдержал. Бросив Пшеничникова, метнулся к Барону, схватил за грудки:
— Ах, сволочь, ах, падло!
Но что было такому тяжелому телу до жалких встрясок! Барон почти не качался, в то время как Стива изнемогал от усилий.
— Отставить! — закричал Леонид Леонидович. — Что это за выдумки?
— Это не выдумки, — стихая, Стива ответил, — он в самом деле такой!
— Ложь! Все — ложь, все — вранье! — схватился за голову, запричитал Леонид Леонидович.
— Выдумки, ложь и вранье! — я подтвердил.
Но Леонид Леонидович отмахнулся. Сгреб ладонью лицо:
— Игры! Все — детские игры! А все потому, Медедев, — стал наступать на меня, — что не пережили вы этого! Пишете конъюнктуру, а мы отдувайся!
— Это уж вовсе не так! — закричал я, разозлившись. — Это ваши ребята не тянут! Играйте то, что в сценарии, там железно расписано: образ заблудшего хоккеиста, компания…
— Ах, не в этом, поймите, не в этом, Медедев, дело! Это все на поверхности. Глубже, глубже копайте! Покажи исступление, зверство…
— Не понимаю, чего вы хотите, — сказал Стива устало. — Зверство — зачем?
— Зачем выламывать зубы? — и я подхватил. — Все ведь так просто: нарушил режим, звездная мания…
— Оставьте, с вами все ясно! — Краска залила мне лицо. А он говорил — уже им: — Содрогнуться зрителя надо заставить, пусть всколыхнется, пусть вздрогнет, очнется! Пусть и оглянется! Если б только понять, что творится в мрачной, нераскрытой душе! — и вдруг умолк, уставился на Барона: — Как людей отучить убивать? Ненавидеть как отучить?
Барон между тем жевал шоколад. Губы его были темны.
Что значит: «с вами все ясно»? — вдруг мне стукнуло в голову.
— Стойте, замрите! — воскликнул Леонид Леонидович. Что делать — мы замерли. Я, помню, подумал, что уж кто особенно должен бы быть недовольным, так это Пшеничников: холодно лежать на земле. Ах, Леонид Леонидович, Леонид Леонидович!
— У? — отвлекся от шоколада Барон.
