Александр Жулин - Душа убийцы и другие рассказы
Из внешнего мира является пятерня. Уплотняется, повисает где-то вблизи. Но я это не вижу. Мне интереснее то. Бедная ляга примеряет корону… нет, не налезает она! Узка и длинна. Сваливается на короткий загривок… Боже, да какая ж это корона? Это просто узкая, изрешеченная дырками трубка! Блестящий цилиндрик!
Пятерня из внешнего мира коснулась моего лица.
— Послушай! — сказал я, отодвинувшись. И в этот момент, успев угадать в неудачной короне, в этой пародии на царский венец вдруг проявившуюся в памяти бигудину — да-да! — пресловутую бигудину, я радостно восклицаю:
— Послу-ушай! Но ведь той — помнишь? — дурацкой придумкой с автоматическим шпингалетом ты же просто-напросто пытался обратить внимание на себя! Чего же ты толкуешь о ненависти? Н-ну? Царевна-лягушка!
— Ненавижу-у-у! — взвыл он.
Эта ненависть!.. Мне стало весело. Он играл сейчас в ненависть! А тогда — в шпингалет! Ему не хватало ощущения собственной значимости, потому что он не знал той простой истины, что души наши взяты из единого океана! Чувства родства ему не хватало!
Между тем он поднимался. Саксофонист, тиская зубами мундштук, мне сигналил глазами на палицу. А где-то у входа маячил «Серега». Надо было что-то придумывать.
Я взглянул на окна: витражи сияли разноцветными, райскими птицами, синими треугольными горами, зелеными лоскутами абстрактных полей… Балкон!.. За этими расцвеченными стеклами окон — балкон! Пальмы, фонтанчик, уютные столики… Невероятная мысль пришла в голову мне.
— Вовчик, послушай! — сказал с силой я, взглядом пытаясь приостановить его нарастание надо мной. — Послушай. Не верю я в твою якобы жуткую ненависть!.. Но погоди! — крикнул я, когда он уже хватал меня за грудки своими большими руками. — П-пг-гди! Есть предмет… прередм…
Он вытаскивал меня из-за стола. Было нечем дышать. Я хрипел, задыхаясь. Ничего не оставалось мне делать, как только сунуть ему два прямых твердых пальца в одну интересную точку. Он охнул и отвалился. Саксофонист бросил дудьбу и ладонями изобразил пару хлопков. «Серега» зашагал через зал. Несомненно — чтобы унять хулигана. Хулиганом, несомненно, признают меня… Но Вовчик уже отдышался. Уже мог воспринимать информацию.
— Вовчик, спор! — крикнул я, пока он нашаривал, чем бы вооружиться. — Принципиальный вопрос! Я готов сам покончить с собой! — выкрикнул, когда он хватался за спинку стула. — Понимаешь, все проиграл, все надоело!.. — Стул был тяжелый, дубовый, но в этой ручище он уже готов был взмыть надо мной. — Но… Но не верю я в твою теорию небрезгливого победительства!.. Докажу!.. Погоди!..
Голова все же у него была впереди эмоций и чувств. Задетый «теорией», он в меня вперился. Уничтожающе — да! Но и ожидание было в его кровью налитом взгляде.
— Я нырну головой в это окно! — указывал я на витраж. — Я нырну на спор, но только в том случае, Вовчик…
— Врешь! — отреагировал он. Стул надо мной не взметнулся. А саксофонист втолковывал что-то «Сереге», удерживая его за рукав. У меня еще было какое-то время.
— Есть другая теория, Вовчик! По этой теории наши души взяты из единого океана человечьей души! По этой теории, если только встряхнуть тебя, Вовчик, как следует, ты не так уж меня ненавидишь, потому что в глубине твоей живет чувство родства!
— Врешь! — прохрипел он.
— Ты, Вовчик, дерьмо! И теория твоя тоже дерьмо! — Вовчик, уже раз подзадержавшись со стулом, никак не мог снова войти в то состояние, когда стул сам подлез к нему под руку. — Я вызываю на спор тебя со всей твоей дурацкой теорией и на кон ставлю ни больше ни меньше как… я прыгну в окно, если я проиграю!
Он, конечно, не вступит в спор! Да, за него еще стоило побороться! Его редкие и короткие белесые волосы привстали торчком на покатом, жабьем затылке. А веки работали как фотозатворы — так быстро мигал он, пораженный.
— У тебя крыша поехала?
— Ага! — крикнул я. Перед собой теперь я видел не Вовчика, и не мерзкую жабу, и не горемычную царевну-лягушку — кроткая ослиная морда тянулась к ладони, на которой держал я свежую булку. Я отвел ладонь чуть назад. — Я прыгну в это окно головою вперед, если…
— Ну?.. — я молчал. — Ну? Ну?
Кроткая ослиная морда тянулась за булкой.
— Если ты выпьешь свой кофе! — и я взял его чашку. Я бережно взял ее и поднес к своим изготовившимся, помягчевшим губам. — Смотри: я плюю в твою чашку! — и я в самом деле плюнул. Не смачно, но достаточно звучно. Прямо у него на глазах (остекленевших и выпученных). — А теперь пей! — сказал я. — Если пьешь — я прыгаю головою вперед!
Только так! Довести до абсурда гнилую теорию! Небрезгливое победительство! Х-ха! А лицо его стало багровым. Шумно, с присвистом он втягивал воздух и на скором выдохе выпускал. Наш столик стоял в закутке между окном и боком эстрады, влюбленная парочка за единственным соседним столом не обращала на нас никакого внимания, саксофонщик прочно удерживал «Серегу» цепкой рукой, так что подсказки ждать было не от кого.
Он, конечно, не выпьет! И тогда… Инициативу не упускать!
— Раз выпьешь — один-единственный разик — и не увидишь меня! Никогда! — наяривал я. — Но ты врешь, что так уж сильно ненавидишь меня! И теория толкотни у кормушки, теория кратковременного выхода за рамки дозволенного… Пойми, человечество перейдет в высшую лигу, лигу Богов, только всем скопом, океан все равно очищается, и чем ты хочешь в нем, Вовчик, быть? Консервной банкой на дне? Ты же, Вовчик, москвич! — выпалил я и, кажется, зря. Перебор.
Нет, никогда не страдал он по части брезгливости, и я, конечно, помнил осу. Я бил на другое, я включал в работу его интеллект. Но в чем-то я перебрал, интеллект его заработал в другом, каком-то своем направлении.
— Деньги за стекло и за ужин! — я крикнул.
Нет! Интеллект его работал в своем направлении: Вовчик сунул толстую руку в карман оттянутых толстыми ляжками брюк и извлек еще пару сотен. Кинул на стол. Небрежно. Решенно.
Видит Бог: моя цель состояла не в том, чтоб его одурачить. Я оглянулся: «Серега» и саксофонщик по уши влезли в свои разговоры. Оркестр разбрелся, на нас никто не смотрел.
— Ну? — крикнул я. И это уже прозвучало беспомощно.
— Согласен! — откликнулся Вовчик. И попритих. А мне вспомнился бегемотистого вида швейцар, который точно так же побледнел, когда я спросил, как пройти на балкон. «Нету балкона! Весь отвалился!» — фальцетно огрызнулся швейцар и попритих, побледнел. Я хотел зыкнуть в ответ. Возразить что-либо вроде: «В стране, которая вот-вот развалится на куски, такие балконы никогда не отвалятся!» — но, видя, как отчаянно перепугался швейцар своей лжи, промолчал.
— Я согласен! — прошептал Вовчик и принял чашку из моих дрогнувших рук.
— Так пей же! — заорал я. — Немедленно! Пей мои сопли!
— Я пью! Пью я! Я пью! — шептал он, примериваясь.
— Выпьешь — и не увидишь никогда больше меня! Никогда! — подхватив палицу, я выбил ею стекло и вспрыгнул на подоконник.
— Я выпил! — послышалось сзади.
Потрясенный, я оглянулся. Он был бледен и как-то особенно толст: капли пота стекали по рыхлым, подрагивающим складкам лица. И он поднимал чашку. Как под гипнозом, я следил за этой бордовой керамической чашечкой. Вот она взмыла высоко-высоко, зависла, вот медленно опрокинулась: последняя тонкая струечка вяло упала на стол… Ну, что ж!
Я повернулся к балкону…
Я повернулся к балкону и… не увидел его!
Ни пальм, ни фонтанов! Выходит, швейцар не надул? Выходит, я обидел зря человека?
Вовчик сзади тошнился и кашлял.
«Может быть, мой прыжок не напрасен? — думал я, летя вниз головой в четырехмерном пространстве. — Может быть, именно сейчас и начался у него процесс очищения?»
И я летел и летел, и наслаждался небывалой свободой, а время парения растянулось безмерно, и серый панцирь асфальта, казалось, нисколечко не приближался…
Но как же он пил этот кофе, бедняга-а-а-а-а?
1990 г.
