Хуан Марсе - Двуликий любовник
Норма и ее спутник удалялись по улице Ферран. Марес резко поднялся, собрал монеты и поплелся за ними, взвалив аккордеон на плечо. Общественный деятель, остановившись на краю тротуара, обвил рукой талию Нормы и, улыбаясь, прошептал несколько слов ей на ухо. Марес тоже остановился: с болью он вспомнил неторопливый слащавый голос Валльса-Верду, его четкое, подчеркнуто-правильное носовое произношение, весь его высокомерный облик бдительного стража, денно и нощно охраняющего чистоту каталонского языка в прессе, на радио, в кинодубляже, на канале TV3 и на региональном телевидении. «Сволочь, тварь паршивая, — бормотал Марес по-каталонски в его адрес. — Мудак».
Нежности Валльса-Верду были сейчас Норме ни к чему, и она выскользнула из его объятий. Он торопливо чмокнул ее в щеку, остановил такси, сел в него и умчался в сторону Рамблы, а Норма пошла к ресторану «Л'Агу». «Значит, сегодня они не собираются обедать вместе», — сказал себе Марес и, сделав крюк, обогнал Норму и притаился в сумерках навеса, в самом начале переулка, где был ресторан. И там, изогнувшись от напряжения и нетерпения, улыбаясь краешком дрожащего рта, быстро пробормотал вслед Норме гнусным, измененным до полной неузнаваемости слюнявым голосом с сильным андалусским акцентом целый набор непристойностей, которые, как он знал, на нее обязательно подействуют. «Шлюха дешевая, бесстыжая девка, гладкие ляжки», — забормотал он, и тут все затаенные желания хлынули из его пересохшего рта непристойными похвалами ее горячему клитору, вздернутой заднице и томным оргазмам. И вдруг он забормотал гортанное, непонятное, дикое: «Дрянь, тварь, мразь, гнусь...»
Норма остановилась и через плечо посмотрела на свои ноги, якобы проверяя швы на серых чулках. От этих слов она вздрогнула, они явно предназначались именно ей — в переулке в этот момент не было ни души. Она почувствовала горячий укол внутри, хотела броситься прочь, но от хриплого голоса и потока непристойностей ноги ее словно парализовало. Съежившись в темноте и горько улыбаясь, Марес мысленно приподнял ей юбку: вот этот крошечный шрам на внутренней стороне бедра, незаживающий след от сигареты той ночью, когда он обезумел от ревности, а она грозилась бросить его... Сейчас его пальцы аккордеониста-попрошайки вновь ласкали кожу вокруг шрама, но он уже не мог вспомнить тепло ее чулок и наслаждение, которое доставляли ему эти ласки. Его измученная память, казалось, снова различала мягкое сияние ее обнаженного тела, мерцающий ореол, который окружал ее наготу, когда с величавым спокойствием она проходила по его воспоминаниям: вот она, голая, подходит к звенящему от солнечного света окну над садом Виллы Валенти, вот она оборачивается и бросает через плечо яростный взгляд. Как же далеко остался этот обжигающий образ!
Он все еще повторял свою непристойную скороговорку, и Норма, застыв, все еще слушала его, изучая швы на чулках. Потом, встряхнув своими прекрасными каштановыми волосами, она направилась к дверям ресторана. Не доходя, она достала из сумки ручное зеркальце и, улыбаясь, оглядела свои накрашенные губы. Марес заметил, как легкое облачко ее дыхания затуманило поверхность зеркала и дрожащий отблеск упал на ее тяжеловатую нижнюю губу, в которой ему всегда виделось что-то животное. И, прежде чем потерять ее из виду, сквозь набежавшие слезы он увидел розовый, дьявольский кончик ее языка.
6
«Мироздание — это какой-то чертов хаос, в котором нет ни малейшего смысла», — подумал Марес в тот вечер. Понурив голову, он шел по Рамбле к автобусу в сторону дома. На асфальте прямо перед ним валялась банановая кожура. Вместо того чтобы обойти ее, он решил испытать судьбу, наступил, потерял равновесие и плюхнулся на задницу, после чего, чтобы как-то отметить это событие — не все вокруг лишено логики, — зашел в бар «Боадас» и попросил коктейль с шампанским, а потом и еще один.
Выйдя из бара, он вновь медленно побрел по Рамбле. Его память утопала в черной воде пруда на Вилле Валенти. Было десять минут одиннадцатого, и он едва успевал на последний автобус, отходящий от Университетской площади. Огни рекламы мерцали, рассыпанные в ночной тьме. Торговец наркотиками бесформенной тенью вырос у него за спиной: «Парень, хочешь порцию кайфа?» Какие-то оборванцы то и дело возникали у него на пути: «Братец, дай на бутерброд!» За одним из киосков дрожащая от холода девица окликнула его: «Красавчик, всади-ка мне до самого сердца!»
Да, вот чего бы он действительно хотел, так это всадить до самого сердца Норме, где бы она сейчас ни была. «Немного ласки и нежности, прежде чем снова навалятся эти чертовы сны, — вот что мне пошло бы сейчас на пользу», — думал Марес. Он прошел улицу Пелай и на ходу вскочил в последний автобус. Жил Марес все в той же маленькой квартирке в доме № 7 по улице Вальден, в пригородном районе Сант-Жуст-Десверн. Путь был неблизкий. Он прислонил голову к стеклу и, словно погружаясь в ночную тьму и волны тошноты, мог вдоволь поразмыслить о своей печальной судьбе и немного отдохнуть от маеты прожитого дня и проклятой пустоты жизни.
Он вылез из автобуса с аккордеоном за спиной и побрел к своему дому на улице Вальден — замысловатому непостижимых форм багровому строению, смутно поблескивающему во мраке, словно панцирь гигантского краба, омываемый лунным светом. В эту ночь Мареса так нестерпимо мучил гнет одиночества и тоски, что он даже не слышал, как керамические плитки, которые, то и дело отваливались от стены, пролетев мимо натянутой внизу сетки, вдребезги разбивались о тротуар.
Дома он высыпал и пересчитал выручку, вымылся в душе и, завернувшись в черный халат, налил себе джина в высокий стакан. Войдя в крохотную кухню, он положил в стакан несколько кубиков льда и добавил воды из-под крана. Потом еще раз сполоснул в ванной руки — они все еще казались ему липкими от аккордеона и монет — и плюхнулся в кресло перед телевизором. Окно было открыто, и в ночной тьме мерцала россыпь огоньков, их болезненно мигающая вереница тянулась в сторону Эсплюгеса и Корнелья, по ту сторону от ревущего шоссе. Звонкие щелчки облицовочных плиток, которые за окном в пучине ночи разбивались об асфальт, походили на всхлипы. Марес вспоминал Норму, их первые дни в этом доме, счастье, мечты. Багровый дом, это диковинное сооружение, ставшее воплощением иллюзий целого поколения семидесятых, тоже был для них мечтой: архитектор словно нарочно придумал это жилище для антибуржуазной бунтарской парочки — а именно так Норме хотелось выглядеть в глазах своих приятелей; это здание, по замыслу своего создателя, должно было выразить безграничную свободу личности, иные формы человеческих отношений, какие не снились обычным влюбленным. Все пошло к чертям, и, слушая, как бьются во мраке плитки, Марес спрашивал себя, почему же все-таки это произошло.
Он вернулся на кухню, открыл баночку мидий, вывалил их на тарелку и выжал несколько капель лимонного сока; затем снова сел в кресло, включил телевизор и принялся за мидий, насаживая их на деревянную палочку и запивая маленькими глоточками ледяного джина. Глядя на экран, где мучительно погибал огромный танкер — накренившись, постепенно уходил в густую черную воду, — он старался ни о чем не думать. Ему хотелось вместе с танкером погрузиться в эту жуткую черноту и исчезнуть с лица земли, но он по-прежнему напряженно и неотступно думал о Норме и никаким усилием воли не мог перестать о ней думать.
7
Тетрадь 2
Фу-Цзы, великий фокусник
Посреди пустыря, в гуще сорняков, которые нежно перебирает ветер, утопает ржавый остов «линкольна-континенталя» сорок первого года без колес. Окаменевший скелет мечты. Никто в нашем квартале уже не помнит, когда это чудо занесло сюда, наверх, кто бросил его, словно старую рухлядь, на этом склоне в северо-западной части города, обрекая на верную смерть. Так он и застрял в моей памяти — посреди моря сорной травы, черной грязи и хлама. Обломки железных печурок, распотрошенное кресло, горы рваных покрышек, ржавые пружинные матрасы, засаленные и изувеченные. Посреди этого мусора курят, сидя на корточках, бритоголовые мальчишки; моя мать, пьяная, бредет против ветра.
Эти страницы сохранят мои воспоминания, чтобы уберечь их от забвения. Моя жизнь оказалась полным дерьмом, но другой у меня нет.
Мы с матерью живем в верхней части улицы Верди в обшарпанном домишке с садиком на одном из склонов парка Гюэль. Снова передо мною бегущая круто вниз, словно сказочный серпантин, улочка, размытая моросящим дождем. Из-за угла выныривает мальчишка в черной маске. Это я. Мне двенадцать лет, у меня бритая голова, черная тряпка закрывает лицо. Мальчишка в маске воровато озирается и перебегает улицу... Вновь вижу наш серый угрюмый квартал, голодных котов, узкие кровли, белые простыни, терзаемые ветром. Я перебегаю улицу и догоняю других мальчишек Фанеку, Давида, Хайме. Фанека жует печеную маниоку: он отнес записку сеньоре Лоле и побывал на кухне пансиона Инес, где нам всегда перепадает что-нибудь съестное. У здешних улиц такой сильный уклон, что мостовая кое-где превращается в лестницу. Мой квартал — на самой верхотуре, среди облаков, и дождь будто задерживается здесь, прежде чем пролиться вниз, на город. Чтобы не промокнуть насквозь, мы заходим в дом. «Может, застанем Фу-Цзы, китайца-фокусника, — говорит Давид, — он нам фокусы покажет или загипнотизирует». «Точно, пусть гипнотизирует, — отвечает Фанека, — вот бы пожить под гипнозом». Из глубины дома доносится тарахтенье швейной машинки.
