Сири Хустведт - Что я любил
— Я должен был читать ему, лежа на диване. Это было обязательным условием. Еще я должен был разуваться — он непременно хотел видеть мои носки. Он мне хорошо платил, но я выдержал только неделю. Получил свои триста франков и ушел. Это были все мои деньги. Я вышел на улицу, было поздно, часов одиннадцать. На обочине стоял старик клошар, просил милостыню. Я подошел и сунул ему свои триста франков.
— Но зачем?
— Убей, не знаю. Просто захотелось. Глупость, конечно, но я никогда не жалел о том, что сделал. Благодаря этой глупости я почувствовал себя свободным человеком. И два дня ничего не ел.
— Мальчишество какое-то, — заметил я.
— Или проявление независимости.
— А где тогда была Люсиль?
— У родителей, в Нью-Хейвене. Она болела. Мы писали друг другу письма.
Я не стал спрашивать, чем болела Люсиль, потому что Билл отвел глаза и лицо его скривилось, как от боли.
— А почему картина, которую я купил, называется "Автопортрет"? — спросил я, чтобы сменить тему.
— Не она одна. Здесь все картины — автопортреты. Я писал Вайолет и вдруг понял, что открываю внутри себя территорию, о которой раньше не знал. А может, это была территория между нею и мной. Название само пришло в голову, и я его оставил. Так что все верно, это автопортрет.
— А кто вам позировал?
— Вайолет Блюм. Она учится в магистратуре Нью-Йоркского университета. Кстати, тот рисунок, ну, похожий на чертеж механизма, — ее подарок.
— Что она изучает?
— Историю. Пишет диссертацию о распространении истерии во Франции в конце девятнадцатого — начале двадцатого века.
Билл снова закурил и посмотрел куда-то на потолок:
— Очень неординарная девушка. И умная.
Он выпустил вверх струю дыма. В бьющем из окон свете было видно, как клубы расплываются в воздухе и перемешиваются с пылинками.
— Не каждый мужчина решится изобразить себя через женщину Вы, по сути дела, взяли ее напрокат, чтобы выразить собственное "я". И как она, не возражала?
Билл расхохотался, но тут же опять посерьезнел.
— Да нет, ей как раз все нравится. Очень, говорит, нетрадиционно, особенно если учесть, что я нормальный мужик, а не гомосексуалист.
— А тень на картине чья?
— Моя.
— Жалко, — сказал я. — Я-то все надеялся, что моя.
Билл вдруг внимательно на меня посмотрел:
— Ну, пусть будет и ваша тоже.
Он сжал мою руку чуть ниже локтя и легонько встряхнул ее. Это неожиданное проявление приязни, даже симпатии, почему-то страшно меня обрадовало. Я потом снова и снова возвращался мыслями к этому короткому диалогу о тенях, поскольку он изменил всю мою дальнейшую жизнь. Именно тогда в непредсказуемых извивах разговора между нами, почти незнакомыми людьми, наметился бесповоротный переход к дружбе.
— Знаешь, она не танцевала, а словно парила в воздухе…
Мы с Биллом сидели в кафе. Со дня нашей первой встречи прошла неделя.
— И похоже, даже не подозревала, до чего хороша. Сколько же я за ней бегал! У нас все без конца то начиналось, то заканчивалось, и каждый раз что-то гнало меня назад, к ней.
Билл никогда впрямую не говорил о болезни жены, но какие-то его слова заставляли меня считать Люсиль хрупким созданием, постоянно нуждавшимся в защите. Но от чего ее надо было защищать, Билл объяснять не хотел.
Люсиль Алькотт я впервые увидел там же, в мастерской под крышей дома на Бауэри. Она стояла в дверном проеме и казалась сошедшей с картины фламандской школы: бледная кожа, гладко зачесанные назад темно-русые волосы, большие голубые глаза, веки без ресниц. Билл и Люсиль пригласили нас с Эрикой на ужин. Был дождливый ноябрьский вечер, так что ели мы под аккомпанемент капель, барабанивших по крыше. К нашему приходу кто-то вымел пыль, окурки и пепел, застелил рабочий стол Билла большой белой скатертью и поставил на него восемь свечей, но кто из хозяев это сделал — не знаю. Стряпня, как выяснилось, была делом рук Люсиль и представляла собой безвкусное бурое месиво из неопознаваемых овощей. Когда Эрика вежливо поинтересовалась, как называется кушанье, хозяйка задумчиво посмотрела себе в тарелку и произнесла на безукоризненном французском:
— Flageolets aux ldgumes[1]. — Потом помолчала немного, подняла глаза, улыбнулась и сказала: — Все ингредиенты — инкогнито.
После секундной паузы она продолжила:
— Здесь не хватает петрушки. Я такая невнимательная, когда готовлю.
Еще один пристальный взгляд в свою тарелку:
— Забыла положить петрушку. Билл, конечно, предпочел бы мясо. Он раньше ел очень много мяса, но он знает, что мясо я не готовлю — убедила себя, что нам это вредно. Я не разбираюсь в рецептах, мне все равно. Вот когда я пишу, мне не все равно, тут я очень разборчива. Глаголы требуют большой точности.
— Глаголы у нее — будь здоров, — сказал Билл, подливая Эрике вина.
Люсиль подняла глаза на мужа и улыбнулась чуточку вымученно. Я не понял, почему улыбка получилась такой натянутой, ведь в словах Билла не было ни тени иронии. Он столько раз в разговорах со мной восхищался ее стихами и обещал дать кое-что почитать.
За спиной Люсиль стоял холст с "тучным" портретом Вайолет Блюм. Мне вдруг показалось, что эта пышная женская плоть вылепилась из тоски Билла по куску мяса. Потом я понял, что это не так. Нам частенько доводилось вместе обедать, и я видел, как он за обе щеки уплетает всякую гадость вроде бутербродов с солониной, гамбургеров и магазинных сэндвичей с беконом.
Люсиль заговорила о своих стихах:
— Я пишу по собственным правилам. Выбираю не размер, а анатомическое строение и потом препарирую. Очень помогают цифры. В них есть прозрачность и бесспорность. Строки просчитаны.
Люсиль обо всем говорила одинаково просто и без обиняков. Вряд ли она придавала хоть какое-нибудь значение таким мелочам, как уместность темы или светские приличия. И вместе с тем в любой ее фразе слышалась ироническая струнка. Казалось, она пристальнейшим образом рассматривает каждое свое предложение, оценивает его со стороны, как бы издали, и в то же время смакует звук и форму непосредственно в момент произнесения. В каждом сказанном ею слове звенела искренность, оно говорилось всерьез, но эта серьезность удивительным образом сочеталась с иронией. Люсиль чувствовала себя одновременно и создателем, и темой собственного текста и получала от такого сочетания живейшее удовольствие.
Вряд ли Эрика расслышала пассаж Люсиль о правилах стихосложения, ведь в тот момент они с Биллом говорили о литературе. Билл тоже наверняка ничего не слышал, но в ходе их беседы слово "правила" вдруг всплыло само собой. Эрика повернулась к Биллу и с улыбкой сказала:
— Значит, вы согласны, что роман — это чемоданчик, который может вместить в себя все, что угодно?
— Стерн, "Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена", глава четвертая, о Горациевом ab ovo, — провозгласил Билл, воздевая указующий перст к потолку.
Склонив голову вправо, он цитировал Стерна, словно невидимый суфлер подсказывал ему шепотом строчку за строчкой:
— "Гораций, я знаю, не рекомендует этого приема: но почтенный сей муж говорит только об эпической поэме или о трагедии (забыл, о чем именно); — а если это, помимо всего прочего, и не так, прошу у мистера Горация извинения, — ибо в книге, к которой я приступил, я не намерен стеснять себя правилами, будь то даже правила Горация".[2]
На последних словах Билл повысил голос, и Эрика расхохоталась, закинув назад голову. Посреди разговоров о Генри Джеймсе, Сэмюэле Беккете и Луи-Фердинанде Селине моя жена разглядела в Билле родственную душу, такого же ненасытного читателя, как она сама. Так начались их отношения, совершенно от меня отдельные. К тому моменту, когда на столе появился десерт — худосочный фруктовый салатик, — Эрика уже пригласила Билла к себе, в Университет Ратджерса, выступить перед студентами, и Билл, недолго думая, согласился.
Но разумеется, игнорировать хозяйку дома, которая к тому же сидит с тобой рядом, гостье не пристало, поэтому, договорившись с Биллом о том, что он придет к ней на занятия, моя жена переключила все свое внимание на Люсиль. Когда Люсиль говорила, Эрика слушала и кивала. Если говорила сама Эрика, у нее на лице отражались все обуревавшие ее в тот момент чувства и мысли. Бесстрастное лицо Люсиль, напротив, не выражало ничего, но в ходе разговора брошенные ею вскользь фразы начали вдруг приобретать некий философический ритм, отрывистую лаконичность странно изломанной логики, напомнившую мне "Трактаты" Витгенштейна. Когда Эрика сказала, что слышала об отце Люсиль много хорошего, в ответ прозвучало:
— Да, он был очень правильный, наверное, потому что преподавал право.
Секундная пауза.
— В детстве я мечтала изучать право, но так и не смогла. Я пыталась читать книги из отцовской библиотеки. Мне было одиннадцать, и я знала, что одно предложение связано с другим, но когда я дочитывала одно, то забывала другое, а потом, когда читала третье, забывала все разом.
