Воображаемые жизни Джеймса Понеке - Макерети Тина

– Дальше я заходить не собираюсь, Хеми. Но тебе стоит посмотреть, как пойдут дела с твоей девицей.

Я испытывал лишь неловкость, и когда мы сели рядом и моя партнерша прижалась своим телом к моему, не смог на это ответить. Это показалось мне неправильным, и я сказал ей об этом и пожелал ей удачи. Девушка сказала, что ей очень жаль, и вернулась на платформу, где ее скоро выберет кто-то другой. Я вовсе не осуждал ее профессию и знал, что отсутствие у меня отклика на нее не имело ничего общего с соображениями морали.

Билли только посмеялся.

– Ты у нас добряк и благородная душа, всегда поступаешь достойно. – Он не подозревал о моих мотивах, и я не стал его просвещать.

Но мотивы мои были тут как тут, потому что на каждом повороте вдоль танцевальной площадки кое-что заставляло мое сердце высоко подпрыгивать: Билли, его брызжущие смехом глаза, мое сердце, полное его – и моим – счастьем. В такие мгновения я раздваивался: один человек во мне был просто другом Билли и никем больше, а другой испытывал чувства, которые не мог контролировать. У меня в груди полыхал пожар, захватывавший мои глаза, губы и конечности, и я надеялся, что никто не замечал, как это пламя вырывалось наружу от ветра, вызванного проходом Билли. Временами мне казалось, что мои мысли не оказывали никакого влияния на остальную часть меня. Это пламя не могла погасить никакая логика, никакие здравые рассуждения. Мне вовсе не хотелось, чтобы кто-то из нас в нем сгорел, поэтому я пытался сдержать его, пытался убедить себя, что, чем бы оно ни было, этого было достаточно. Я считал, что в нашей дружбе будет много маленьких радостей, которых мне вполне хватит. Возможно, однажды я встречу девушку и полюблю ее, и моя пылкая страсть к Билли рассеется. А до тех пор я надеялся сохранить нашу дружбу в ее прежнем виде, и вот, посреди нескончаемого гулянья, мы пошли дальше, осматривая окрестности и покидая неприглядные улицы, окружавшие парк. Каким-то образом мы оказались в таком месте, где Билли смог рассказать мне о собственном детстве, о чем он особенно не любил ни думать, ни говорить.

– Не припомню, чтобы в том нежном возрасте я не работал или не голодал. Но посмотри на меня сейчас. По крайней мере часть года я провожу в праздности, пока не придет пора возвращаться в море. Мне это кажется довольно выгодной сделкой.

– Я тоже помню голод – наверное, не столь жестокий, как у тебя. Но его все равно не забыть.

– Разумеется. Это не то, к чему можно привыкнуть. Не то, что легко забывается.

– Каково было здесь в твоем детстве?

– Вовсе не так многолюдно, как нынче, братец. Мы переехали сюда из Лестершира, когда я ростом был едва ли выше колена. Там у нас ничего не было, и мы прослышали, что в Лондоне было много работы. Работы – да, но не жилья, комната на семью считалась везением. Родители умерли, когда мне и десяти не исполнилось, так что нас, детей, подселили к кому-то еще, но ненадолго. Мне повезло быть самым младшим. Если бы у меня не было старшего брата, который уже работал и был не против брать меня с собой, то я попал бы в работный дом. Я начинал юнгой и с тех пор живу больше на море, чем на суше.

– Мне кажется, что знаю тебя гораздо дольше, чем на самом деле. Но я знаю тебя только с одной стороны, так как видел тебя только в городе.

– Да уж, Билли Нептун родился на море, и со дня на день ему предстоит туда вернуться. Время пополнить казну, друг мой.

– Но как же… – Но как же я. – Но как же Генри?

Билли уронил голову.

– Знаю. То есть не знаю. Чтобы зарабатывать на жизнь, у меня есть лишь один навык, и он может пригодиться только в море.

– Но ведь вместе вы могли бы?..

– Пока что только так. Пока что только море. Даже если бы мы были женаты, все оставалось бы так же. Но, может быть, однажды мы найдем другой способ. Может, откроем торговую факторию.

– Где-нибудь в дальних странах?

– В Новой Зеландии!

– Не уверен, что вам там понравится, дружище.

– Возможно, к тому времени мы будем готовы остепениться.

При мысли об этом я не мог не улыбнуться.

Той ночью мы проговорили часами. И вскоре передо мной начала складываться картина жизни, которую я едва мог вообразить, жизни, в которой Билли оказывался намного сильнее, чем я когда-либо мог бы стать, и, возможно, даже умнее. У него не было выбора. И по мере того как он говорил, мое восхищение им росло. Я рассказал ему о себе совершенно все, кроме того, чего сказать не мог. Даже раздели он мои чувства, это бы не сблизило нас еще больше. Я был в этом уверен не хуже, чем во всем остальном.

Ночь склонилась к утру, и пора было разрушить чары. Я постоял на берегу реки, пока Билли искал лодочника, чтобы тот отвез его в Саутворк, а затем отправился домой к Ангусам. В эту ночь мне показалось маленьким предательством жить в таком комфорте, в то время как друзья мои жили как придется. Из-за ограничений, которые я внезапно почувствовал на каждом шагу, мысли мои повернули в мрачном направлении. Я не мог обманываться слишком долго, потому что мое величайшее счастье шло рука об руку с величайшей печалью: я наконец понял, что любил своего самого близкого друга так же страстно, как он любил мою самую близкую подругу, и поскольку моя любовь к ней была любовью брата к сестре, я не сделал бы ничего, что могло бы разорвать связь с кем-то из них. Мне не было суждено испытать того, что они испытывали друг с другом.

Глава 14

Каждую ночь я возвращался обратно в свою комнату в доме семейства Ангусов. Каждое утро я завтракал вместе с ними, а затем проходил короткое расстояние до школы для мальчиков, где возобновились мои занятия. Но теперь стена между нами казалась гораздо выше, чем когда я был простым юношей-маори, глядевшим на величие их города круглыми глазами. Как мне было им рассказать? Как мне было поделиться чем-нибудь о той жизни, которую я вел на самом деле? Дело было не просто в ночном мире города, к которому я привык, в неизвестным им улицах, в том, что среди моих друзей числились уроды и фрондеры, презиравшие людей культурных так же, как люди культурные презирали их. Дело было в нем. Каждое утро я просыпался с ним на губах, на кончиках пальцев, пробивавшимся к жизни, пульсируя у меня между ног. Желание преследовало меня глубоко в ночи и обвивало меня своим языком, когда я просыпался. Билли, грубая ласка его шершавого голоса. Билли, его черные глаза. Билли, которого у меня никогда не будет. Да. Я это понимал. Он никогда не будет моим. Но любви нет дела до реальности. Каждое утро он был со мной, в моих руках, и меня обдавало жаром желания, оставляя в холодном поту. Я скрывал это от всех, и это отдаляло меня от всех.

Теперь я всюду таскал с собой эту нервозность и подспудно назревавший вопрос. Но в городе всегда находилось на что отвлечься. Сезон Эрни и Эсме в Павильоне закончился через месяц после моего. Я по-прежнему каждую неделю заходил к ним на карты и стал своим в их постоянно разраставшейся семье людей-курьезов. Нас всех что-то объединяло: если не точная природа наших странностей, то сама странность нашего положения – жить в основном за счет своих особенностей. Мы были одного племени, потому что все были безродными. Но мне приходилось быть осторожным: мое восхищение обществом и то, что я был в него условно принят, могли сделать меня объектом подозрений. Хотя в последнее время мне – а может, и им тоже – стало ясно, что я больше не верил в Империю так, как когда-то. Теперь я был слишком хорошо знаком с многочисленными слоями людской массы в Лондоне, как некоторые поднимались наверх лишь по головам других, как простому люду приходилось пресмыкаться в грязи, чтобы другим не пришлось. Однако, имея выбор, я бы предпочел жизнь в комфорте, как у Ангусов, а не борьбу за существование, вокруг которой Билли с Генри танцевали всю свою жизнь.

Хоть Билли и любили, когда он приходил со мной играть в карты, все начинали тяжело вздыхать, потому что он был чересчур умелым игроком, и ничего нельзя было предсказать с большей уверенностью, чем то, что под конец вечера все деньги окажутся у него. Однако его прощали, как только он принимался рассказывать о своих морских путешествиях: в Индию, Канаду, Вест-Индию, Северную Африку. По его словам, он уходил в море на три сезона в году из четырех, хотя и проводил в Лондоне столько времени, сколько мог себе позволить. Билли признавал, что ему становилось все труднее оставлять Генри одну.