Алкиной - Шмараков Роман Львович

Посланец лесными тропами благополучно добрался до Нисибиса, где, приведенный под стражей в совет, рассказал, что госпожи своей с самого взятия Ремана не видал, а думает, что в неволе или умерла, а сам бежал из плена и блуждал по пустыням, прячась от персов, и впоследок добрался до Нисибиса. Его отпустили; он пришел к Краугазию и передал письмо вместе с предметами, знакомыми только ему с женою. Прочтя ее письмо, Краугазий долго безмолвствовал, погруженный в раздумья, а потом сочинил ответ. Он говорил жене, что Бог милостив; что нет такой глубины, из которой бы Его рука не подняла несчастного; что он мучится ее мукой, но не может изменить городу, уйти к персам и на проклятиях сограждан основать семейное счастие. Засим он с нею прощался.

На этом месте Македона окликнул Ференик, обещая ему уши надрать за какие-то упущения, и он пустился опрометью, оставив повесть недосказанной.

XII

На другой день мы с Леандром стояли на улице, снова рассуждая, что будет, когда Филаммон скажет свою речь. Мимо проходили наши знакомые, каждый твердо знал, что будет. Начался спор о Филаммоне и его могуществе, в котором мы наконец обнаружили себя посреди притчи о человеке, который, явившись в чужой город, велел за свой счет осушить пруд, объявляя, что уронил туда перстень с фамильным сапфиром, и благодаря этому вошел в лучшие дома и женился на дочке самого богатого человека в городе; когда мы спросили рассказчика, куда он клонит, оказалось, что он и сам не помнит. Явился и Флоренций, который с того дня, как разгласилось обещание Филаммона, держался с удивительной важностью, словно был случайным свидетелем ночных волшебств и принужден хранить о них молчание. От его вида мне делалось досадно и хотелось его разозлить насмешками, но я говорил себе, что потом стыдно будет. На мое счастье, показался из соседней улицы Македон, которого мы, призвав криками, просили рассказать, чем дело кончилось с Краугазием и его женой. Начав, где остановился (Флоренцию мы обещали потом пересказать начало), рассказал он вот что.

Слуга, едва успевший передохнуть и отъесться на щедрой кухне, должен был вновь собираться в дорогу. Краугазий позаботился вывести его из города воротами, где стояли преданные ему караульные. Гонец счастливо свиделся с женой Краугазия и принес ей жестокую досаду. Едва опомнившись, она составила новое письмо. Она говорила, что человек, коему поручено ее охранять, влюбился в нее так, что забыл о себе самом и обо всем прочем, ибо персидский Купидон учен стрелять не хуже самих персов; что любовь, многих лишающая и языка и разума, этого юношу, напротив, сделала красноречивым и остроумным, ей на горе, ибо, слушая его, она не знает, чем возразить; он говорит, что, верно, брак ее совершался при дурных знаменьях, что сова выла на кровле, ожерелья превращались в змей, а божество, ведающее у персов частными бедами, освещало их брачный покой погребальным пламенником, коли ее муж, зная, что она жива и больше всего хочет его видеть, не пришел к ней тотчас, как о том сведал; он приводил из персидской истории примеры, как поступали древние мужи, полные любовью, и какой облекались славой, – в персидской истории их много; говорил и о том, в каком презрении жили те, кто оставлял своих возлюбленных из малодушия, честолюбия и благоразумия; покидая наконец этого юношу, со всеми выходками его заносчивого красноречия, она говорила мужу: пусть богатства твои не оскудевают, пусть юноши подражают тебе, а старцы спрашивают твоего совета – обрати на меня свои очи, храбрый Краугазий, и не томи моей надежды промедленьем; если твоя любовь пресытилась и стала отвращеньем – прикажи умереть той, которой приказываешь жить без тебя; труда тут не потребуется, уйдет надежда – уйдет и душа. Засим она выпроводила посланца, не слушая его робких жалоб, в новое путешествие. Он едва не попался персидскому отъезжему караулу, но умел ускользнуть из настойчивых рук и, ободранный, насилу добрался с письмом до Краугазия. Прочтя ее язвительные сетованья и плачевные укоры, Краугазий на другой день отвечал жене, что небо никому не налагает бремени невыносимого; что он сделал бы для нее все, будь в его власти хоть что-то; что он не располагает ни собою, ни городом, и не поступится городом ради себя; что ему легче умереть, нежели сделать то, за что потом она же будет питать к нему презрение; что если бы она видела его, то поняла бы, чего ему стоит этот отказ, но лучше бы она его не видела.

Посланец вновь потянулся в дорогу, слишком ему известную. Ночью вокруг него выли какие-то звери, он забрался на дерево, заснул там, упал и расшибся, а потому предстал перед госпожой днем позже ожиданного: она пеняла и на его медленность, и на мужнину жестокость. Сгоряча она начала ответ и написала уже довольно много, как вдруг остановилась и велела подать ей воды. Когда принесли ей серебряную лохань, она окунула в нее недоконченное письмо и глядела, как буквы ползут и расплываются, а потом подала грамотку, в которой уже ничего нельзя было разобрать, ошеломленному гонцу с приказом доставить ее супругу и некоторыми иными наставленьями.

Он побрел в дорогу, привычно обходя ленивые персидские посты, проклиная каждый холм и овраг, которые обещали ему встретиться, обременительное доверие, оказываемое ему хозяевами, и обоюдную их строптивость. Случай помог намереньям его госпожи: в лесу на него напали какие-то люди; с разбитой головой он скатился по холму, свалился в ручей, провел ночь в каком-то месте, куда не рассчитывал попасть и после смерти, и с утренней звездой, прихватываясь за бок, ляская зубами, увидел впереди на равнине нисибисские стены. Краугазий слушал насупившись, как посланец сказывал обо всех тяготах, которые его хозяйка изобрела, а горная дорога исполнила. Наконец он вынул из сумы жалкое посланье и протянул хозяину, все еще хмурому; но развернув присланный лист, в котором было не прочесть ни слова, Краугазий не удержал рыданий и сказал изумленному гонцу, что пойдет вместе с ним.

Поскольку доныне не было известно, что жена его жива, Краугазий сделал вид, что хочет вновь жениться, и начал свататься к одной прекрасной девушке знатного рода, а потом, чтобы распорядить всем необходимым для свадебного пира, выехал на виллу, отстоявшую на восемь миль от города. Оттуда, уведомленный своими разведчиками, что в тех местах рыщет отряд персидских зажитников, он выехал им навстречу и был принят с великим дружелюбием, а когда они сведали, кто он таков, проводили его через горы к Амиде, где он на шестой день предстал персидскому царю и занял почетное место на его пирах и советах. Теперь в Нисибисе и начальствующий Кассиан, и прочие мужи в унынии и тревоге, ибо Краугазию ведомы все их средства и замыслы, и они без крайнего опасения ничего предпринять не могут. Элиан просил лазутчика пойти назад и, если даст Бог ему добраться, усердно просить Кассиана, чтобы все боязни оставил, вспомнив славу свою и милость к товарищам, и пришел спасти Амиду, ибо без его помощи мы здесь недолго продержимся. И лазутчик клялся и обещал Элиану все наилучшим образом исполнить, если доберется до Нисибиса.

Все это Македон рассказывал с печальным видом, непрестанно оглядываясь, а потом сказал, что надобно ему идти, и быстро зашагал прочь. Мы продолжили рассуждать, каково будет действие речи Филаммона и когда ее ждать. Вскоре вышла из соседней улицы старая кобыла, мотнула головой и побрела в ту сторону, куда ушел Македон. Ввечеру лазутчик покинул Амиду, провождаемый общими благословениями, и уже поутру мы могли видеть, как персы распинают его против нашей стены. После того все принялись снова за свое, а я бегал по городу, ища способа свидеться с моей возлюбленной. О Филаммоне и говорить устали; казалось, никогда этого не произойдет.

Кончилось тем, что однажды растолкали меня перед рассветом, приговаривая: поднимайся, Филаммон уж начинает речь. Я вышел, протирая глаза; Евфим набросил мне на плечи плащик. На площади стояло уже много народу, из улиц выходили еще иные. Я приметил Гермия, мне улыбнувшегося. Филаммон выступил вперед, склонив голову; в сумерках меня поразил вид его, необыкновенно важный. Минуту он помолчал, а потом поднял глаза и начал говорить. Удивительное волнение меня охватило: я оглядывал окружающих, думая найти в них отпечаток того же чувствования, но приметил лишь, что в глазах у меня темнеет и голос Филаммона уже глухо до меня доносится. Я почувствовал дурноту, хотел отвернуться и, лишившись чувства, свалился замертво.