Алкиной - Шмараков Роман Львович
На улице попался мне Леандр, а как идти мне было некуда, я остановился с ним поболтать, думая отогнать свои печали. Он спрашивал, как мои волшебные занятия, достигают ли цели; я ему насилу отвечал. Потом он спросил о Валерии Соране, чем с ним дело кончилось; я же почувствовал такое ожесточение против своих затей и выдумок, что сказал ему:
– Когда Помпей пришел в Галатию, а Лукулл вынужден был, оставив свою славу другому, возвратиться в Италию, Соран по долгом размышлении пустился вслед за поредевшею свитою Лукулла. На ночлеге в какой-то деревне одна галльская старуха, пристально глядевшая на Сорана, породила подозрения в беспокойной его душе. Он резко спросил, что ей надобно, она же отвечала, что видит на нем знаки, которые ее удивили, и что ему грозит большая опасность от его тезки. Вечная боязнь сделала Сорана суеверным: он запомнил старухины слова. Лукулл неспешно шел к Риму, по обиде, нанесенной ему Помпеем, предчувствуя обиды еще большие. Соран колебался, въезжать ли в Рим с человеком, подле которого находиться было столь же безрассудно, как подле одинокого дуба в грозу. Лукулл зазвал его к себе в Тибур на несколько дней; там они встретили известие о судебном процессе, открытом против его брата Гаем Меммием. Это убедило Сорана: оставив Лукулла, он перебрался в Капену, где у него не могло быть знакомых, и сидел на постоялом дворе, не зная, куда двинуться дальше. По случайности встретился ему Валерий Мессала, молодой человек, еще ничем себя не прославивший, а вдобавок разозленный денежным взысканием, наложенным на него цензорами. Узнав, с кем имеет дело, он рассыпался в похвалах Сорану, уговаривая его ехать в Рим, где он найдет достаточно людей, чтущих его имя и умеющих ценить ученость. Едва ли что-нибудь могло насторожить Сорана больше, чем его слава; считая проклятия, расточаемые Мессалой сенату, уловкой, призванной усыпить его подозрительность, и прилежно храня в памяти слова галльской прорицательницы, он увидел в Мессале предсказанную угрозу и, обещав ему утром поехать с ним вместе в Рим, поднялся затемно и, покинув гостиницу, пустился прочь от города. У подножия Соракта он ушел с дороги и бродил по чащобе, избегая выходить к людям, но на несчастье столкнулся с ватагою негодяев, живущих, словно волки, добычею: они напали на старика, не зная, кто он такой, и думая от него поживиться. Обманувшись в расчетах, они жестоко избили его и, уходя, бранили умирающего. Он лежал под деревом, пока не набрел на него какой-то крестьянин. Очувствовавшись, Соран спросил, далеко ли людское жилье, а услышав в ответ, что неподалеку находится святилище Дита, которого сабиняне чтут под именем Отца Сорана, закрыл глаза и предоставил себя распоряжению судьбы. Он умер, пока на носилках тащили его к порогу.
Слушая, как я разделываюсь с Валерием Сораном, Леандр, озадаченный, спросил, не случилось ли у меня чего дурного. Я не видел нужды дальше скрываться и признался ему, что терплю любовные муки из-за того, что предмет моей нежности далеко и окружен такой ревнивой стражей, что мне до нее не добраться. Он спросил, в кого это я влюбился, не в девицу ли из соседнего дома, и отчего мне было не прибегнуть к его помощи: они-де с нею давние приятели и он бы мне способствовал, особенно теперь, когда город в волнении из-за продерзостной выходки галлов и только и ждут, что персы двинутся на Амиду всею громадой. Я не знал новостей, потому спросил, что учинили галлы, чтобы персам так прогневаться. Он рассказал, что галлы, наскуча праздностью, прошлой ночью вопреки прямому приказанию вышли с секирами и мечами через боковые ворота. Ночь была безлунная. Строго храня тишину, они подобрались к персидскому стану и перебили отводные караулы, не успевшие проснуться.
Тут рассказ его оборвался появлением моих товарищей, праздно бродивших по улицам. Ктесипп, снова пьяный, пребывал в унынии, происходящем, по его словам, оттого, что нельзя безнаказанно питаться одним капустным супом. Он заявил, что презирает славу и хотел бы провести остаток своих дней в Лебедосе, забыв обо всех, всеми забытый, проводя дни в созерцании того, как море накатывается на берег, и пытался занять денег на дорогу; ему не дали.
– Конечно, – сказал осмелевший Леандр, – трудно не впасть в уныние, видя, как наглые персы нахлынули в наши края, испепелили все наше благополучие и начинили всю окрестность своими постами и разъездами, преградив нам выход.
– Послушай, мальчик, – сказал ему Ктесипп, – если ты в будущем намерен жить среди приличных людей и пользоваться их благосклонностью, следи за тем, как ты говоришь. Некоторые ни во что не ставят оратора, если он не изъясняется периодами такой длины, что раньше одряхлеют Хариты, чем он кончится, и считают речь чем-то вроде мешка, набитого под завязку метафорами. Не уподобляйся им, не давай людям сразу понять, что тобой руководит самонадеянность и дурное образование, а усердней всего следи, чтобы тропы в твоей речи помогали друг другу, а не толкались, как три дурака на одной лошади. Сперва ты сравнил персов с потоком, потому что они хлынули: это хорошо; тут же, однако, оказалось, что они у тебя что-то испепелили, и не успел твой поток разгуляться, как в дверь ему стучит пожар, заявляя свои права на помещение. Может, конечно, ты имел в виду представить что-то вроде Флегетона, способное быть рекой и огнем одновременно: ну что же, это неплохо; вот он вздымается, огромный, меж своих берегов, кудри его струятся пламенем, в усах – рыба в кляре; пусть так, но не успел твой слушатель этим насладиться, как у твоего Флегетона в руках оказывается фарш и он начинает набивать им свиную кишку, а потом перевязывает бечевкой. Говорю тебе, будь осторожней и не давай словам владеть тобой; если люди захотят над тобой посмеяться, они найдут повод и без твоей помощи.
Леандр, обескураженный, пробормотал, что пока мало чему учен, но надеется, что со временем в умелых руках его язык станет сильным, гибким и послушным.
– Мальчик, мальчик! – воскликнул Ктесипп. – Слышишь ли ты, что тебе говорят? Не я ли только что учил тебя быть осторожней с метафорами? Возьми же своими умелыми руками свой язык и вправь его куда следует, а именно, обратно в рот: пока он у тебя в руках, ты выглядишь так, будто безвременно угодил на тот свет, где терпишь невиданную и, увы, заслуженную кару!
Так проповедовал Ктесипп. Лавриций же сказал ему, что он ведет себя, как старая сводня, довольная блудить чужим блудом. Ктесипп отвечал ему резкостью, и они едва не подрались. Мы разняли их; я отвел Ктесиппа домой; по дороге он жаловался, что не хочет умирать в глуши и что ему жалко своего имени. Я уложил его в постель и, уходя, еще слышал, как он во сне порицает чьи-то солецизмы.
– Хуже нет, – сказал Евфим, услышав от меня обо всем этом, – когда заберешься со своим ремеслом туда, где его не к чему приложить. Один человек, торговавший за морем, взял взаймы у одного абдерита, а когда вышел срок, сказал, что надобной суммы на руках не имеет, затем что вложил все в свои товары, но если тот не хочет ждать, у него есть партия сушеных крокодилов, только что из Египта, и он готов отдать их в счет своего долга, причем предлагает это себе в убыток, поскольку рассчитывал сбыть их в розницу за хорошие деньги. Заимодавец рассудил, что сам способен продать их не хуже, и согласился. Груз доставили ему домой, причем мелких несли на связке, как окуней на кукане, а крупных – на носилках, и все это выглядело, словно священное шествие в большой праздник, не хватало только свирелей и пляшущих скопцов в простынях. Абдерит был чрезвычайно доволен. Он сложил свои приобретения в наемную повозку и двинулся вглубь страны, полагая, что чем дальше от моря, тем ценнее сделается его товар. Поначалу дела его шли не лучшим образом, и он очень раздражался, видя, что люди щупают и перебирают его крокодилов, словно это пучок редиски, и вообще ведут себя так, будто знают, как отличить добротного крокодила от такого, который не стоит своей цены. То там, то сям у него покупали по одному, но в целом он не находил в людях достаточно почтения. Очень расстроили его в Плотинополе, где один человек купил у него не торгуясь трех крокодилов, двух помельче и одного среднего, а потом абдерит узнал, что покупатель перетолок их с ромашкой в медной ступке и начал продавать с аптекарских весов, как египетское средство от всего; он сокрушался, почему сам не додумался до этого, и с тех пор отзывался о жителях Плотинополя с неизменной неприязнью. Но когда он приехал в Паремболу, где не было ничего крупнее ящериц – таких, изумрудного цвета с прожилками, которые бегают по потолку и падают в суп, – и разложил свой товар на шитых полотенцах, его встретили с удивительным одушевлением. Люди решили, что его дарования не ограничиваются ящерицами и что он способен увеличивать и другие вещи, а потому по вечерам потянулись в гостиницу, где торговец остановился, с просьбами, из которых лишь немногие оставались в пределах пристойности. Абдерит устал изумляться, сколь многое не угодило жителям Паремболы своими размерами, и выпроваживать их из гостиницы уверениями, что крокодилов сделал такими не он, а плодовитая египетская природа. Этим он озлобил людей и добился лишь того, что они стали хотеть не каждый своего, а все одного и того же: они собрались вместе, пришли к гостинице, избили торговца до полусмерти и изломали всех его крокодилов, приговаривая, что наперед ему наука, как торговать несуществующими вещами; насилу он выбрался оттуда и долго потом лечился. Ему следовало бы остановиться где-нибудь в Бергулах, у реки: там земля производит много всякого и людей проще убедить в том, что, хоть ни они, ни их родственники чего-то не видели, оно все-таки есть, – и уж никак не тащиться с этими крокодилами в горы, ибо чем выше, тем вещей меньше; я слышал, и философы учат тому же.
