Алкиной - Шмараков Роман Львович

IX

Поскольку наши иногда учиняли вылазки, нанося неприятелю чувствительный урон и отбивая пленных, согнанных из окрестных крепостей, персы решили немедля пустить в ход осадные машины. С утренней звездой под звуки труб двинулись на город осадные башни с баллистами, прикрытые спереди плетеными щитами. Когда подошли на расстояние выстрела, их пехоте тяжело пришлось, затем что у нас ни одна стрела, ни один камень втуне не падал, и даже латная конница остановилась и поворотила вспять; это придало нам духу; но баллисты, начавшие стрелять с башен, жестокое смятение учинили, залив кровью стены. Ночь нас развела. В потемках держали совет, на котором решено было поставить против баллист четыре скорпиона. Эта задача требовала большой поспешности и с великими трудами и издержками выполнялась, а как только перенесли их и со всяким тщанием установили, занялся день, суливший новые горести. Полки персидские двинулись со слонами; их рев леденил непривычные сердца, с их хребтов стреляли по нам лучники. Наши стали к скорпионам, из коих полетели круглые каменные ядра. Башни трещали под их ударами, баллисты с прислугой сшибало наземь. В слонов, подступивших к стенам, начали метать смоляные факелы и горящие дроты; слоны попятились, стеня и не внемля погонщикам. Башни, дымясь, отходили. Персидский царь замешался в сутолоку и, счастливо избегая наших дротов, с бесплодным упорством пытался перестроить ряды и оживить мужество в своих подданных. Свита кругом него почти вся полегла замертво. К ночи только он позволил полкам отступить. Наши солдаты считали убитых и наспех чинили башенные зубцы. Жалобный вой раненых слонов доносился в потемках из персидского стана.

Комит Элиан велел позвать Ференика и спросил, долго ли ждать его чудесной машины, ибо если он хотел оказать усердие к общему спасению, то теперь самое время, а если он еще промедлит, несомненно дождется, что и спасибо ему сказать будет некому. Ференик отвечал, что, дабы порадовать начальство и утешить сотоварищей, остаток жизни готов положить и по пылающему усердию все дни за работой проводит, однако же то его затрудняет, что трибуны и препозиты собственное имеют разумение и людей, приданных ему в помощь, бесконечно разными посылками развлекают, так что те иной день до настоящего своего дела не касаются, а он, Ференик, оттого в непрестанной печали; кроме того, бывший у него запас жил, надобных для машины, почти истощился, иные же за небрежным хранением мышами погрызены, так что он принужден нынче пойти по домам, прося у женщин, чтобы отрезали свои волосы и отдали ему ради военного строения, впрочем заранее зная, сколько насмешек и попреков пожнет, затем что вся их женская ревность о том, как привлекать к себе взоры, а что город того гляди возьмут персы и над их честью и добром, что захотят, сотворят, до того им дела нет. Сверх того, представил он план, как укрепить наши границы: именно, башни с прочными стенами возводить таким образом, чтобы отстояли одна от другой на одну милю, а чтобы избавить государство от расходов, распределить это тягло между владельцами земель соразмерно положению и доходам, дабы, возделывая землю, ее и охраняли. К сему показал он рисунок, где именно в нашей области эти башни должно разместить. Элиан сказал, что о крепостях они после переговорят, что трибунам он велит людей у него не отнимать, а если ему надобно идти просить волос, так пусть идет, а машину чтоб делал скорее. Ференик его благодарил и ушел к своим занятиям: именно, отправился по городу собирать женские волосы из доброхотных даяний. Евтих ходил проситься к нему в помощники, суля, коли дадут ему солдатский паек, сочинить такую речь, что амидские женщины, его услышав, отдадут не только все сущие волосы, но и всю поросль будущего урожая на корню заложат, и что он их всех до единой оставит оплешивевшими Венерами, Вулкану своему постылыми, однако же Ференик, сельского племени и по природе своей недоверчивый и прижимистый, поскупился на паек и понадеялся на свое остроумие, воображая себя человеком дивного красноречия, завораживающим птиц на ветках. Скоро пришлось ему в этом разувериться. Трудно описать раздражение, которое он вызывал, и бесстыдство, которым ему отвечали. Тщетно объяснял он, что волосы куда удобней бычьих и конских жил, тщетно приводил примеры героических женщин прошлого, путая их друг с другом, и говорил, что их должна радовать мысль, что их волосы наконец при деле, – женщины дали ему наглотаться срама, спрашивая, не надобно ли ему еще и этих волос, и вон тех. Раздави он осиное гнездо, и то у него было бы меньше дурных воспоминаний. Разочарованный женщинами, которых не прельщала возможность убивать персов, не оставляя кухни, он добрался до дверей Дециллы, вдовы, которая многих привлекала своею красотою, вплоть до казначея Иакова и даже, говорят, самого Элиана; со всеми приветлива, так что каждый мог ласкаться мыслью, что он ей дорог, но никто не мог утверждать, что нежности ее удостоился. Иные предлагали пробраться к ней тайком ночью и на левую грудь положить сердце филина, от которого-де женщина все свои тайны выдает, так по крайности узнать, к кому ее желание; другие над ними смеялись и прекословили, и едва до драк не доходило из-за ее равнодушной ласковости. От досады возводили на нее всякие обвинения, уязвляя ее имя сплетнями и охотно участвуя в мнимых грехах, если отказано в подлинных. Ференик ей, как прочим, изложил свои резоны и смиренно просил волос для общей нужды, суля ей бессмертную славу, что она спокойно выслушав, велела служанке принести из ларца накладные волосы, которые вручила Ференику, прося не побрезговать, принять от нее, что есть. Взявши их и много ее благодаря, он воротился в свою мастерскую с гордым видом, как единственный, кому удалось взять от Дециллы трофей, а встречные воздевали к небу ладони, недоумевая, почему его, а не кого другого боги так ущедрили. Какие-то дети догнали его и шли за ним с флейтой. Он поужинал и лег спать.

X

Все это время я ни в чем из важных дел не участвовал, занятый своей любовью и ее досадами. Недолго был я счастлив навещать мою возлюбленную: персы позаботились, чтобы ее отец, не вовремя пробудившись, не застал наших нежностей. При последнем штурме камнем, пущенным машиной, проломило им стену. По случайности никого не задавило, однако жить в доме стало нельзя и починить было нечем; всей семьей они перебрались к отцовой сестре, куда у меня доступа не было, да и людей там столько поместилось, что не было места для вольностей. От этого я совсем потерял разум и бегал по Амиде, чтобы хоть на улице встретиться с моей возлюбленной и одним знаком сказать ей, что пылаю ею по-прежнему и ищу средств с ней свидеться. А как в этих поисках я мало успел, то глядел на каждого с таким гневом, словно он единственная помеха между мною и моим счастием. Без смысла таскаясь по городу, под утро я пришел домой и был встречен попреками и причитаньями Евфима, бодрствовавшего в ожидании, когда я ворочусь. Он говорил, что мне надобно образумиться; что я не о том думаю; что все одно скоро помирать, так выучил бы напоследок что-нибудь; что люди от отчаяния потеряли стыд и что к нам нынче кто-то забрался, сломав замок, пока Евфима не было, и украл все наши деньги из всех трех мест, где Евфим их запрятал, и теперь жить нам, как птицам небесным, не на что, так что уж скорее бы персы с нами покончили, коли мы в такой нужде, а мне и горя нет ни о чем. Я отвечал ему, чтоб отстал от меня со своими выволочками, что он мне не указчик, чем заниматься, что если ему не терпится умереть, так пусть не ждет персидских одолжений. С тем, распаленный, я вновь вышел из дому, жалея лишь о том, что не умел прибрать больше резкостей. Недалеко я отошел, как меня окликнули. Евфим стоял на пороге, слезы у него проступили; он говорил, что деньги целы и что он это выдумал, чтобы меня утихомирить, а то брожу невесть где, не евши, под персидскими ядрами, а он себе места не находит. Мне стало стыдно. Мы с ним помирились, и я ушел.