Алкиной - Шмараков Роман Львович
Когда отпадение обольщенных этрусков и жестокие успехи Суллы решили судьбу восстания, Соран оказался в положении корабела, выбравшегося на чуждый берег с драгоценным ларцом в руках. Он обладал сокровищем, способным его погубить, и приходил в ужас при мысли, что еще живы люди, знающие, какую просьбу он выслушал и не отверг. Он перебрался на Сицилию, где были у него друзья, и прожил во тьме несколько лет.
Неправы те, кто утверждает, что Помпей, изгнав из Сицилии Перперну и взявшись за восстановление крепостей, по случайности встретил Сорана и, любезным обращением снискав его доверие, вызнал все, что тот успел совершить во время войны, а потом велел его казнить. Случилось не так, однако ж не по великодушию Помпея, но по редкой для него неудаче. В то время как он забавлялся с Сораном, будто кот с мышонком, ему пришло приказание Суллы отплыть в Африку. Помпей взял Сорана с собой, рассчитывая покончить с ним в глуши; но, высадившись в Утике, он претерпел самое нелепое из бедствий, когда его солдаты, прослышав, что вся эта земля полна кладов, зарытых карфагенянами в военную пору, пустились их искать, охваченные общим неистовством, и много дней подряд Помпей лишь наблюдал, как на равнине, наводненной безумцами, каждый ком земли переворачивают и в каждую кротовину погружаются неутомимые руки. В эту-то пору, когда тысячи людей искали счастья там, где его никто для них не оставил, а полководец тщетно представлял им, что если им нужен ход под землю, в ближайшей битве они будут избавлены от необходимости рыть свой собственный, Валерий Соран улучил возможность сбежать.
Долгое время прибежище ему давал его сын; однажды, говорят, он даже путешествовал в свите сына, отправлявшего какую-то магистратуру, под чужим именем. Потом, однако, Соран отстал и от него, словно отягченный язвой недоверия ко всему живому, и жил где-то в Азии, когда был захвачен в плен Варием, а потом достался Лукуллу, разбившему Вария у лемносских берегов. Лукулл много слышал о нем и был удивлен, что этот человек, обнаруженный им у жертвенника Филоктету, доныне избегает наиболее тяжких следствий своей славы. Он приблизил его и полюбил его общество; Соран нашел в нем покровителя, слишком ленивого, чтобы причинять зло без важной причины, и слишком честолюбивого, чтобы быть мелочным. С Лукуллом Соран повидал и осаду Темискиры, где в подземных ходах летали тучи пчел, выпущенных осажденными, и взятие Синопы, и эфесские празднества; с ним торжествовал победы над армянами и оказался под стенами Нисибиса. Встревоженный солдатской строптивостью, Лукулл хотел взять крепость скорее, чтобы солдаты хотя бы любили его счастье, если не страшились его строгости, но осада затянулась; горожане стойко сопротивлялись, руководимые искусным Каллимахом. Однажды вечером Лукулл, устроив трапезу для друзей, затянул ее дольше обычного, как вдруг снаружи раздался громкий голос, призывавший его по имени. Выйдя из шатра, он увидел фигуру выше человеческой, с прекрасным лицом; призрак, еще раз окликнув его, молвил, что он гений Римской державы и что ему надобно сообщить Лукуллу втайне от остальных кое-что, клонящееся к его славе и общему благу, так пусть подойдет к нему и выслушает. Лукулл колебался; но тут Соран, вместе с прочими выбежавший вслед полководцу, сказал, обращаясь к призраку, что-де отчего бы ему самому не подойти к римскому магистрату и не поведать, что ему угодно; тогда тот, словно оскорбленный неучтивостью, покачнулся и рассыпался тучею мух. Подошедшая охрана с факелами осмотрела окрестность и доложила, что прямо перед тем местом, где стоял призрак, обнаружилась глубокая яма с тлеющим огнем. По общему мнению, персидские маги, призванные армянским царем, устроили это наваждение, чтобы погубить неприятельского полководца, и что Лукуллу, кроме привычного врага, предстоит при этой осаде переведаться с таким, могущество и хитрость коего ему неизвестны. После этого Лукулл начал полушутя заговаривать с Сораном о том, что ему, как никому другому, следовало бы принять на себя тяготы борьбы с нисибисскими колдунами, пока Соран не уразумел, что Лукулл самого себя убедил в его, Сорана, чудотворных способностях и вздумай он отказать, навлечет на себя неприязнь человека, в этом краю почти всесильного. Между тем многочисленные и сильные машины, построенные защитниками Нисибиса, день изо дня вредили римлянам и расстраивали их замыслы. Однажды, когда пущенный ими камень разбил осадную башню, построенную с тяжелыми издержками, и римляне в унынии отступали от стен, осажденные начали бить в сковороды и кастрюли, издеваясь над врагами, а женщины, забравшиеся на стену, без всякого смущения задирали подол, показывая отступающим срамные места. При этом зрелище Соран призвал Лукулла не терять мужества и не помышлять о снятии осады, ибо это – верный знак, что нисибисцы скоро покажут ему все сокровенные части своего города. Люди, от однообразных неудач готовые приветствовать любую перемену обстоятельств, поверили обещанию, забыв, что человек, его дающий, мало смыслит в вещах вне своего кабинета, и видя в Соране нечто вроде волшебной лани при полководце, приносящей ему распоряжения богов. В последующие дни, когда солдаты впадали в нежданный страх или, находясь в дозоре, видели дивные и грозные вещи, особенно на рассвете, когда персы приветствуют солнце земным поклоном, Соран оказывался рядом, рассевая страх, отгоняя наваждения и заставляя смеяться над чудовищами. Между тем он в тайне готовился поразить Нисибис, обратившись к великому имени, силы коего дотоле избегал. Исподволь вплетая его в свою речь, Соран надеялся достичь большего, чем римские полки и осадные машины.
Однажды в полдень к одним из ворот Нисибиса подошел большой воз сена. Римляне давно не показывались вне лагеря, и осажденные осмелели. Ворота открыли, и возница готовился въехать, но тут стражу и солдат, оказавшихся поблизости, охватило удивительное безумие. Каждый решил, что на этом возу сейчас въезжает именно то, что ему надобно больше всего в жизни. Все кинулись к сену, отшвырнув возницу, и прыгнули в глубину; один искал денег, другой красивого оружия, третий женской любви, четвертый тишины и обеспеченной старости; они кусали сено и сшибались лбами. Общий вопль поднялся над возом, стражники били друг друга с размаху; то один, то другой хватался за оружие. Сбегались уже с соседних улиц. Воз стоял посреди ворот, не давая их задвинуть. Тут стройно выступили из лагеря римляне, предупрежденные Сораном: они влились в отпертые ворота, убивая одержимых, и растеклись по нисибисским улицам. Начались обычные ужасы, сопровождающие взятие города. Соран поздравлял Лукулла.
Рассказав изумленному Леандру, как Валерий Соран, обуздавший великое имя, сделался начальником риторского могущества, я сообщаю, что искусство это, не пропавшее, но в строгой тайне хранимое, доныне имеет блистательных мастеров, средь коих первый – наставник наш Филаммон, а мы, его ученики, избраны в это путешествие, чтобы помочь против персов; каждый из нас причастен этой силе, в меру дарований и усердия, а меж ними я не последний: теперь, если он хочет помочь нам (а он, вижу, хочет), пусть, когда я о том попрошу, предоставит в мое распоряжение свою комнату на целую ночь, которую я проведу там за произнесением неких тайных речей, и пусть не спрашивает, почему для этого надобен именно его дом: на то есть важные причины. Засим я оставил его, уповая, что был достаточно грозен: боязно мне было, что он опомнится и передумает, а впрочем, так я затронул в нем и любопытство, и страх, и любовь к отчизне, что, думаю, мало бы кто устоял.
VII
Между тем персы машинами, взятыми в разоренной Сингаре, много нам вредили; камни залетали и в город, крыши просаживали, убивали людей и скотину на улицах. Я вновь свиделся с Леандром, которого не уставал морочить своим колдовским искусством, а он рассказал, как в расположении Превенторов обнаружился подозрительный человек, которого приметили, что он ходит праздно и делает встречным вопросы, а сам отвечает сбивчиво; его схватили и привели к препозиту; как он не мог объяснить, какой он части и где стоит, пригрозили ему пыткой, тогда он с перепугу объявил истину: он-де, служа в римских войсках, после Сингары перебежал к персам, видя, что с ними счастье, а к тому же боясь наказания за какой-то проступок; там женился и родил детей; убедившись в его честности, начали посылать его лазутчиком в наши города и крепости, и он всюду ходил безопасно, затем что и язык, и воинские наши обыкновения ему ведомы, и приносил точные известия. В прошлой сшибке смешавшись с нашими, отступил с ними вместе к воротам и вот второй день ходит по Амиде, а ночевал на чьих-то огородах. Если же обещают его пощадить, он расскажет о вещах, для нас важных. Три дня назад персидский разъезд перехватил курьера, везшего из Эдессы Сабиниановы письма Урзицину, из коих несомнительно видно, что избавить нас от осады не помышляют, ибо на все представления, чтобы, взявши легковооруженных воинов, пройти тайными тропами у горных подножий и, коли откроется случай, напасть на неприятельские притины и ночные вокруг города дозоры перебить, или же частыми нападениями досаждать и вредить тем, кто стоит в осаде, Сабиниан отвечает, что это дело чрез меру опасное, и шлется на императорское предписание во всяком предприятии беречь издержки и людей; Сабиниан, как слышно, человек пожилой, богатый и привычный жить в прохладах, Урзицин же свой воли не имеет, а сверх того, горькими опытами научен благоразумию; из сего, прибавил он, персам видно, что между нашими начальниками точатся распри и один другому усердствует не дать славы, так что им, персам, оставлено во всякое время действовать против нас безбоязненно. Засим его казнили, а комиту Элиану донесли, что открылось из допроса. Он держал совет со своими трибунами, и иные ему говорили, что не должно давать сему веры и что персы нарочно этого человека отрядили, чтоб он, попавшись, внушил всем уныние; правда, что проверить этого никак нельзя было: если от эдесского лагеря и посылали к нам лазутчиков, чего следовало ожидать, их усилия тщетны оставались, ибо за крепкою осадою никаких не обреталось средств проникнуть в город, а скорее хватали их и казнили. Согласились в том, что надобно уповать на милость Божию и что она заставит персидского царя снять осаду и отступить, ибо немало причин ему тревожиться об оставленном доме: есть царский сын, давно вошедший во взрослые лета, который, по отеческому распоряжению правя Адиабеною, не считает сию область для себя достаточной; есть гунны и прочие племена, кои пребывают в мире, пока ты над ними стоишь с мечом, но отвернись, и они всякий договор развергнут, гнушаясь покоем и почитая вероломство доблестью; кроме того, и христиане под персидской властью много имеют причин жаловаться, затем что царь их преследует и новые тяготы для них изобретает; коротко сказать, пока есть люди, всегда будет что-то дурное чиниться. Элиан на то отвечал, что вольно нам надеяться, что с чужими будет дурно, лишь бы свои печень ему не выели. В Амиде стояли спешно переведенные два Магненциевых легиона, набранные из галлов, коих из-за их ненадежного и буйного нрава не столько ставили против опасности, сколько там, где сами не будут опасностью; ни при машинах, ни на строительстве укреплений ничего не умели, а только хотели биться в вылазках, от коих было пользы, как от пригоршни на пожаре; на других они смотрели надменно, думая, что никто, кроме них одних, себя в бедствие отважить не хочет, и спрашивали с насмешкою, отчего-де ты такой осторожный, не увидел ли в натертом щите будущее; оттого с Парфянским легионом у них вечно были перекоры и потасовки. Элиан их опасался паче, нежели неприятеля, любя приговаривать, что и сражение при Сингаре не было бы потеряно, если бы от солдатской бесстыдной наглости не начали бой на ночь глядя. Сим военный совет закончился. Я, расставшись с Леандром, побрел по улицам. На углу сидели в пыли два человека и спорили. Один продавал огурцы, коих был у него целый возок, другой сбивал цену. Возок первого остался за городскими воротами, когда персы нагрянули; деньги второго там же. Одному мысль, в каком бы он был прибытке, если б его огурцы при нем остались, придавала упрямства, у другого зрелище этой строптивости вызывало негодование, и он ни гроша не хотел надбавить. На злую силу они столковались. Приятель мой Сосфен стоял над ними и от скуки пытался их распалить, говоря одному, что нельзя так продешевить с такими хорошими огурцами, над ним дома смеяться будут, а другому – пусть-де приценится к грушам, груши нынче дешевы. Я поглядел на них и пошел домой спать.
