Алкиной - Шмараков Роман Львович

XIII

Не знаю, долго ли я в беспамятстве провалялся, а только когда пришел в себя, не увидел ни людей, ни площади, а солнце уже свысока голову припекало. Кругом, сколько хватало взора, было какое-то поле с кривыми деревьями, а я на нем один. Крикнул я раз, другой, а потом сделалось боязно кричать. Поневоле подумал, не умер ли я – как знать, сильно ли речь моего наставника действует, – и не нахожусь ли в тех краях, где никаких у меня печалей не будет. Но не оставаться же на месте, побрел я куда глаза глядят и по неосторожности наступил на острый сук; тут от боли я уразумел, что срок мой покамест не вышел и что я еще между живыми. Тогда принялся я думать над тем, куда и как меня унесло, что кругом даже намека на Амиду нет, и, долго думая, утвердился в мысли, что Филаммон, не имея сил спасти весь город, сочинил такую речь и так ее произнес, чтобы удалить из города хотя некоторых, избавив от персидского насильства. Это заключение было мне отрадно, и я огляделся с гордостью, ибо был человеком, ради которого старался Филаммон. Далее пошел я бодрее, с надеждою найти тех, кого еще мой учитель занес в эти края, никак не думая, чтобы я был единственным. Я ходил меж деревьями, выкрикивая имена моих товарищей, и первая радость, что я спасен из Амиды и смерть мне на шею не налегает, уступала место тревоге, что я занесен невесть куда, и можно опасаться, что в невзгоды еще большие. Наконец споткнулся я о чьи-то ноги и, раздвинув траву, нашел лежащего в беспамятстве знакомца моего Леандра. Это меня смутило, ведь учитель наш Леандра не знал и не стал бы печься о том, чтобы его вызволить, следственно, и я мог быть спасен по случайности; глядя на него с досадою, я принялся его толкать и наконец растормошил, так что он приподнялся, схватившись за лоб рукою, и спросил меня, что с ним случилось и отчего его тошнит. Я отвечал, что не больше его знаю, а пусть оглянется и скажет, знакомы ли ему эти места. Леандр посмотрел кругом и сказал, что близ Амиды ничего такого не упомнит; к тому же и шума, к которому мы привыкли от персидского стана, больше нет, только птицы свищут. Тогда я рассказал ему свои догадки, именно, что Филаммон великим своим состраданием и чудесною силою вывел нас из тесноты, однако теперь надобно нам о себе помыслить, ведь с нами никого нет, ни сильного, ни искусного, и остается нам лишь собственное разумение. Тут он совсем уныл, и я, чтобы его ободрить, сказал, что времени терять нечего, а надо идти куда-нибудь, чтобы узнать, где мы; засим поднял его из травы, и мы двинулись дальше вдвоем, выкликая приятелей. Леандр иногда звал людей, мне незнакомых, а когда я спрашивал, кто это такие и отчего ему именно их хочется встретить, отвечал, что это муж тетки, хорошо ловит птиц силками, с ним было бы нам что поесть, а это такой-то, известный балагур и человек неунывающий; со многими жителями Амиды свел я тогда знакомство. Попался мне на дороге кожаный пояс с серебряными привесками: я обрадовался, думая найти рядом кого-нибудь из друзей, однако же, как мы ни ходили вокруг, никого не отыскали; пояс я сунул за пазуху, думая отдать владельцу при встрече. Долго проискавшись впустую, мы с Леандром проголодались и спросили друг друга, чего нам промыслить, если с нами нет ни птицелова, ни лесы или бечевки, из чего сладить силки. На счастье послышался невдалеке ручей, к которому мы поспешили, думая поймать рыбы. Прыгнули мы туда и тучу брызг подняли, возясь посреди стремнины, он с плащиком, я наклонясь и разводя руками, гоня рыбу один на другого и сшибаясь лбами, и вскоре оказались мокрее мокрого; ил застлал воду, и если жила там какая-нибудь рыба, могла бы делать что ей угодно без опаски, что ее заметят; мы, однако, усердия своего не ослабляли и гоняли воду туда-сюда, пока забава наша не кончилась вопреки ожиданиям: из-за деревьев, росших вдоль берега, высыпались здоровенные люди с ножами и, ухватив нас, мигом вытянули в прибрежную крапиву, говоря нам, чтоб не кричали, не то мигом прибьют; этому приказанию мы тем быстрее повиновались, что свирепые их рожи с горящими глазами сильнее всяких угроз действовали. Так мы, едва успев натощак отпраздновать нашу свободу, вновь оказались пленниками, ибо эти люди, в которых нетрудно было узнать разбойников, скрутив нам руки за спиной, потащили нас неведомо куда. Я плелся, подталкиваемый в спину, в горьких раздумьях о том, что с нами станется. Из их разговоров я понял, что они всей толпой недавно совершили набег на какую-то усадьбу и, опустошив ее, счастливо вернулись, а теперь благодарят удачу, что она еще длит свои благодеяния, послав нас нежданным подарком. Скоро привели нас в большую пещеру посреди чащобы, где было их обиталище, и, втащив, бросили в угол, заваленный скарбом, а сами занялись приготовлением ужина. Между тем они обсуждали, как с нами лучше поступить: продать или оставить себе, дабы мы вели им хозяйство и утешали их одиночество, но сперва искалечить ноги, чтобы нам было не убежать. Глаза мои затмились, сердце упало; никогда не бывал я в таком отчаянии, как теперь, представляя, что до конца дней буду ковылять вокруг разбойничьего котла и отвечать на ласки негодяев. Все мои надежды, все внушения честолюбия казались мне в этот миг чужими и враждебными, как бы плутнями случая, ведшего меня к позорной кончине. Взглянув на Леандра, я увидел, что и его лицо бледно от страха. Разум мой не подсказывал мне способов выбраться отсюда невредимыми; тогда я в сердце своем взмолился, как мог усердно, прося небеса вызволить нас из этой берлоги и обещая что угодно, лишь бы вновь увидеть свободу. «Славно мы прошлись по этой усадьбе, – сказал один. – Будут нас помнить! Не найдется ли у кого вина? горло пересохло». Другой подал ему баклагу, говоря: «Вот, напейся: этой воды я набрал из ключа в той усадьбе, которую мы разорили», а тот пил и нахваливал, будто ничего слаще этой воды ему вкушать не доводилось. «Жаль, – сказал третий, – что сгинул наш Тетриний: думаю, больше не свидимся; хороший был товарищ и надежный». – «Меня он выволок из хижины, когда крестьяне ее подожгли, и со мною вместе через них пробился, – сказал один: – не будь его, рассыпался бы я в золу». – «Тащил я тяжелый тюк из усадьбы, – сказал другой, – а Тетриний мне помог, хоть и своей ношею обремененный; большой доброты был человек». – «Подавился я куском рыбы, – молвил третий, – а Тетриний, оказавшись рядом, не сплоховал и пособил; без него, глядишь, задохнулся бы я насмерть». Так они поминали своего приятеля и участника славного их промысла.

XIV

Тут высокая тень упала на стену, и разбойники вскочили, схватившись за ножи и дубины. В устье пещеры показался человек, роста среднего, простоватого вида, с широкой раной на лбу. При виде его раздались возгласы удивления и досады.

– Так ты жив! – приветствовали его. – Ну и счастливцев рожают в Аспенде! Дураки мы были, тревожась о тебе: видать, ты прилег полежать в траве, пока мы трудились!

– И вовсе ты не спасал меня из горящей хижины, – сказал один: – я сам выбрался, а ты потом подбежал; или кто-то другой меня выволок, не помню, только не ты.

– А с тюком ты дурно мне помог, – прибавил другой: – когда перебредали реку, поскользнулся и с тюком вместе возьми да упади в воду: в нем соль была, так половина ее растаяла и ушла с рекою, а могли хорошо продать, спасибо тебе.

– И когда я поперхнулся, я бы и без тебя справился, – сказал третий, – и вовсе это была не рыба, а курица.

Тетриний в замешательстве переводил взор, не зная, чему отвечать. Когда разбойники насытились попреками, он сказал:

– Напрасно вы, мои товарищи, думаете, что я отлынивал, пока вы несли за меня труды: в мыслях у меня не было ничего подобного, и если б не непредвиденный случай, вы бы хвалили сейчас мое рвение и расторопность. Произошло со мной нечто такое, что я сам себе плохо верю, об этом вспоминая, однако же прошу вас выслушать: может быть, это загладит мою вину или хотя бы внушит вам снисходительность.

Когда мы с вами грабили усадьбу и я, вдали от вас всех, оглядывался, чем бы поживиться, налетел на меня, грозно вопя, здоровенный слуга с дубиной в руках, и не успел я руки поднять, как он рассадил мне голову и, казалось, весь мозг из нее вышиб. Полумертвый, повалился я в кусты и лежал, пока вы, любезные мои товарищи, нагрузив себя и добытых ослов добытым добром, спешно уходили из разоренной усадьбы прочь, роняя на пути то одно, то другое. Не в силах ни слова сказать, ни пальцем двинуть, я ждал, уверенный, что жизни моей конец и что заботиться ни о чем уже не надобно. Недолго я так пролежал: скоро, привлеченные запахом, появились демоны, которым надлежит препровождать каждого в отведенное ему место. Я хорошо их разглядел: отчасти они похожи на моль, отчасти же – на рыболовный крючок. Вертясь роем вокруг меня, они совещались, что со мной делать, не смущаясь тем, что я их слышу. «Этот человек, – говорили они, – потерял всю или почти всю кровь: поглядите, у него на лбу дыра шире, чем в отхожем месте; а у нас в аду на дверях, прямо над верхним засовом, написано, что человек, полностью лишившийся одного из гуморов, жить дальше не может; так сказал Гиппократ, а никто еще не жил вопреки Гиппократу». Убедив друг друга в этом, они подхватили меня, словно я был пухом набит, и, крепко тряхнув, разом отделили мою душу от тела: я и проститься с собой не успел, как они потащили меня за собою, давая мне тычков всякий раз, как им казалось, что я мешкаю. Вышли мы из ворот усадьбы, никем не замеченные, хотя кругом стонало и вопило множество людей, и пошли по дороге; я пытался, осилив робость, их спрашивать о том о сем, но они мне не отвечали. Наконец достигли мы широкой расселины в земле, а над ней была точно такая же в небе. «Это и есть вход в преисподнюю?» – спросил я, смущенный его неказистым видом. «Он самый, – отвечали они: – все сюда идут; есть своя дыра у беотийцев, оставленная им за заслуги, да и те чаще ей брезгают, с тех пор как кто-то заблевал ее всю от страха, – и, видя, что я задрал голову и разглядываю дыру в небе, прибавили: – нечего туда глядеть: это не для тех, кто уходит, а для тех, кто прибывает; давай полезай», – и толкнули меня вниз. Я полетел кубарем и поднялся на ноги в каком-то погребе. Они взяли меня за руку и повели дальше. Приглядевшись к темноте, я увидел, что великая толпа людей идет в ту же сторону. Впереди уже виднелись ворота и стены преисподней, как вдруг я сшибся с какой-то бабой, которая, гонясь за курицей, бросилась мне прямо под ноги с криком «держи ее, держи!». Она ухватила курицу и, раскрыв ей клюв, заглянула туда с такой жадностью, словно думала найти британскую жемчужину, однако, обманувшись в ожиданиях, с досадой отбросила курицу, и та поковыляла на обочину. Я спросил бабу, на что это ей. Та отвечала, что грехи ее тяжкие, но что ей обещано, ежели она найдет на этом поле курицу с зубами, ее в ад не поведут, а отпустят с миром. «Да где же, – говорю, – виданы куры с зубами?» – «Попробовать-то можно, – отвечает она, – хуже ведь не будет». Поле, примыкавшее к адским стенам, сколько я его видел, было полно кур, и та, которую баба только что отпустила, уже смешалась с другими, так что узнать, глядел ли ты уже в эту курицу, не было способа. Я оставил бабу с ее надеждами и, подталкиваемый моими провожатыми, пошел к железным воротам. Там привратники, очень похожие на вас, любезные мои товарищи, с такой же щетиной, в обносках, снятых с покойников, и не очень ласковые, принялись спрашивать, кто я таков и откуда явился; демоны мои им отвечали, что это человек, лишившийся всей крови и доставленный сюда, как не имеющий более причин жить. Нас пропустили. За воротами бродили люди с таким видом, словно не найдут, к какому делу себя пристроить; признав во мне новичка (я ведь сохранял еще следы румянца, по которому там отличают новоприбывших), они окружили меня и принялись спрашивать: один – сколько скумбрий дают теперь на грош и почем нынче хлеб и оливковое масло; мне же нечего было ответить, ибо я оттого и попал туда, что брал все это бесплатно; другого занимала наша бранная слава и еще ли мы ею увенчаны; третий спрашивал, что нынче в Константинополе принято думать о божестве, затем что он удалился в самый разгар споров, а ему это любопытно; этому я ответил, что он теперь в таких местах, где может судить о распоряжениях божества непосредственно, а потом растолкал их всех, ибо мне не терпелось поглядеть, что там творится.