Даниэль Пайснер - В темноте
Какое-то время мы шли вдоль реки и в конце концов увидели… Это была даже не комната – небольшой тоннель, тянувшийся вдоль одного из притоков главного канала, и Ковалов решил, что именно здесь нам будет безопасно. Да-а-а… мокрые стены, покрытые плесенью и паутиной, толстый слой грязи на полу… И вездесущие крысы… Мужчины были явно разочарованы: это сколько же придется потратить сил, чтобы приспособить это место для жизни!
Увидев хмурые лица мужчин, Соха обратился к маме.
– Хигерова, – сказал он, – мнение мужчин не имеет никакого значения. Главное – мнение женщины.
Мама повернулась, раскинула руки, словно любуясь каким-то прекрасным пейзажем, и сказала:
– Это просто дворец. Здесь можно жить.
И мы остались здесь жить. Больше чем на год. В этом самом месте, которое со временем стали называть Дворцом. Дворцом наседки и двух ее цыплят.
Глава 7
Дворец
Я не устану благодарить маму за то, что она сразу увидела все плюсы места, которое позже мы назовем Дворцом. А еще я благодарна доктору Вайссу за то, что он решил закурить, – иначе мы остались бы в убогом бункере под церковью Марии Снежной. То, что поначалу показалось нам большой бедой, обернулось истинным благословением.
Мужчины были правы, приняв новое убежище за темную и промозглую пещеру, но маме удалось увидеть ее без грязи, плесени и паутины. Ее визионерство было следствием отсутствия слишком завышенных ожиданий. Она поняла, что здесь нам будет удобнее, чем в предыдущем месте. Тут были высокие потолки (чуть меньше 2 метров), и взрослым не приходилось сгибаться в три погибели. Те же, в ком было поменьше росту, и подавно могли стоять почти во весь рост. Кроме того, это помещение имело Г-образную форму: от большого помещения в сторону уходило маленькое ответвление, где можно было уединиться.
Естественно, тогда мы еще не знали, как долго нам придется оставаться в этом бункере, по сути являвшемся дождеприемником, расположенным под Бернардинским костелом, где-то посредине между Бернардинской и Галицкой площадями. Конечно, мы молились, чтобы наше пребывание здесь было как можно более коротким, но нам было не до прогнозов. Папа старался следить за поступающими «снаружи» новостями. Да, именно так мы называли весь остальной мир – «снаружи», nazewnacz. Соха рассказывал нам о том, что происходит наверху, а мы по вечерам это обсуждали. Чем еще мы могли занять долгие вечера, как не обсуждением этих новостей! Соха приносил газеты на польском и немецком, и взрослые вчитывались в каждое напечатанное в них слово. Мы говорили о войне и надеялись, что нас освободят русские. Мы говорили о лагерях. Но чаще всего мы говорили о том, какой будет наша жизнь после возвращения на поверхность. А в том, что рано или поздно это случится, мы не сомневались. Мы никогда не говорили если. Мы всегда говорили когда. Наверно, эта надежда и помогала нам выживать. Мы все надеялись. Да, Хаскиль Оренбах оставался личностью мрачной и угрюмой, но теперь на его пессимизм никто не обращал внимания.
Помогал выживать и распорядок жизни. Пользу житейской рутины быстро понял Соха и принялся распределять задания, выполняя которые мы могли сами обеспечивать свою безопасность и единство. Соха с Вроблевским приносили продукты в четко определенное время, как правило, между 9 и 10 утра, и мы планировали свою жизнь, ориентируясь на их визиты. Это было очень полезно: теперь мы точно знали, когда завтракать, обедать и ужинать. В результате у нас появилось ощущение структурированности дня, и наши тела начали постепенно возвращаться к привычному ритму жизни.
Пока мы прятались под Марией Снежной, наши спасители приходили по возможности, но теперь они появлялись во Дворце по графику. Такие же графики Соха составлял и для наших мужчин. Он назначал дежурных по питьевой воде, тех, кто отправится за стройматериалами, ответственных за другие задания. Он распределял обязанности и среди женщин: кто будет готовить еду, а кто займется уборкой. Задания получали все, кроме нас с Павлом да бабули. Она была очень хорошей и доброй женщиной, но все чаще болела – от сырости, холода, антисанитарии… Она была не так уж стара, но условия нашей жизни настолько выматывали ее, что она таяла буквально на глазах. Порой она помогала другим женщинам, но большей частью лежала без движения.
Моя мама часто говорила, что у нее болит сердце за бабулю. Она, наверно, очень стыдилась за своего сына, который бросил ее здесь точно так же, как раньше бросил жену и дочь. Вставать на ноги было трудно всем взрослым, но бабуле особенно. Мама ухаживала за ней: умывала, сидела с ней, держа за руку. Бабуля благословляла маму.
– Каждый день, – говорила она, – я молюсь, чтобы ты и твоя семья остались в живых.
Мама очень дорожила этими молитвами. Она верила, что именно они помогали нам выжить.
Главной обязанностью мамы, как сказал Соха, было беречь своих цыплят, но она стала мамой для всех. Она стала матерью госпоже Вайсс, которая по возрасту годилась мне в бабушки. Она стала матерью Кларе Келер, молодой женщине, потерявшей свою мать во время ликвидации гетто. Стала матерью Гене Вайнберг, угнетаемой мыслью о ребенке, которого носила под сердцем, воспоминаниями о дочке и бросившем ее малодушном муже. Она стала матерью даже Галине Винд, которая всем своим видом показывала, что ей не нужна ничья забота. Мама по природе своей была мамой. Она не могла не заботиться о людях, а сейчас, по указанию Сохи, это стало ее главной обязанностью.
Таким образом, Соха стал у нас кем-то вроде кукловода. Он понимал сильные стороны и особенности характера каждого из нас и помогал использовать их ради общего блага.
– Важнее всего, – твердил он, – работать всем вместе на благо всех.
Он расписал все наши обязанности на бумаге, чтобы мы не забыли, кто за что отвечает, и уже к концу первой недели во Дворце в нас невозможно было узнать тех, кем мы были совсем недавно. Мы превратились в исправно функционирующее сообщество с Сохой и Вроблевским во главе. Они были великодушными и милосердными правителями. Да, милосердными: хоть отец и платил им, они делали все это для нас от чистого сердца. Они посвятили себя делу нашего спасения, ежедневно ставя под угрозу не только свою жизнь, но и жизнь своих близких. Плата была не столь велика, чтобы идти на такой риск, не чувствуя к нам искреннего сострадания. В случае Сохи это было еще и стремлением искупить былые грехи. Ради одних денег он на такой риск никогда бы не пошел.
