Тьерри Коэн - Я выбрал бы жизнь
Жереми шевельнул рукой, успокаивая сына. При мысли предстать перед Викторией таким ущербным он сначала испугался. Но, подумав о совсем близкой смерти, ощутил необходимость увидеть ее в последний раз.
— Ты просто красавец-дедушка, — сказал Симон. — Борода тебе очень идет. Санитарки, наверно, уже собрали твои вещи. Я приду за тобой через несколько минут.
Симон встал и скрылся. Жереми почувствовал, как им овладевает безмерная усталость.
Эта встреча потребовала слишком много энергии, всколыхнула слишком много чувств.
Его одолела дремота.
Они были перед синагогой.
Симон на руках вынес его из машины и осторожно усадил в инвалидное кресло. Теперь он катил его перед собой среди гостей, которые здоровались друг с другом на тротуаре. Много глаз устремилось на Жереми. Он слышал вопросы и шепоток за спиной.
Подошла молодая девушка, и Жереми на миг показалось, что он бредит. Она была вылитая Виктория, такая, какой он оставил ее в день своего двадцатилетия.
— Познакомься, это Жюли, моя дочь. Твоя внучка, — сказал Симон, глядя поочередно на него и на нее.
Первое удивление прошло, и Жереми с нежностью рассматривал внучку. У нее были повадка и улыбка бабушки, но лицо тоньше, чем у Виктории. В темно-голубых глазах светилась нежность, готовая излиться на все живое и неживое. Маленький прямой носик был шедевром гармонии.
Она нагнулась и поцеловала его.
— Здравствуй, дедушка. Я счастлива с тобой познакомиться.
Неподвижность тела Жереми и отсутствие реакции, кроме неуловимой усмешки в уголках губ, удивили ее. Она подняла глаза на отца, и тот грустной улыбкой ответил на ее незаданный вопрос.
— Я поручаю тебя Жюли. Она будет с тобой во время церемонии. Сам я должен идти об руку с тещей моего сына. Семейные обязанности! — сказал Симон и скрылся среди гостей.
Жюли устремила на деда ласковый взгляд:
— Я правда очень рада с тобой познакомиться. Я мало о тебе знаю… но все равно счастлива.
Жереми заворожило это лицо, так напоминавшее ему его утраченную любовь. И тут ему подумалось, что Виктории ведь столько же лет, сколько ему. Как глупо, что он не сообразил этого раньше! С самого приезда он высматривал ее в толпе гостей. Неужели она так же постарела, как он? Он содрогнулся: не лучше ли было сохранить образ ее красоты, который до сих пор не давал ему покоя?
— Ну, поехали. Там есть специальные места для семьи.
Сердце Жереми так и подпрыгнуло от этих слов. У него есть семья!
Жюли поставила его кресло в конце ряда, справа от балдахина для новобрачных, и села рядом.
К нему стали подходить люди; с ним знакомились, говорили любезные слова, целовали. Жюли пыталась всех представлять, но Жереми быстро запутался. Тут были кузены, племянники, дяди и тети. Время от времени чье-то имя казалось Жереми знакомым, но другие лица отвлекали его слишком быстро, чтобы разобраться в родственных узах, связывавших его со всеми этими мужчинами и женщинами, кружившими вокруг. И все же он был счастлив быть в центре этого движения, включиться в эту кипучую жизнь, слышать любезности и теплые слова.
— Вот, начинается, — шепнула ему на ухо Жюли.
Звуки скрипки возвестили о начале церемонии.
Жереми не мог видеть двоих вошедших. Они были слишком далеко, и он различал лишь два смутных силуэта, вышагивавшие под музыку. Согласно обычаю, это должны были быть жених и его мать. Они встали под балдахином, затем вошла невеста под руку со своим отцом. Следом шел сияющий от счастья Симон с матерью невесты. Проходя мимо отца, он улыбнулся ему и подмигнул дочери.
Вошло старшее поколение. Когда две тени приблизились к балдахину, Жереми сразу узнал осанку, походку и посадку головы Виктории. Кровь прилила к его мозгу, пурпурно-золотое убранство синагоги поплыло перед глазами. Волнение было так сильно, что он боялся потерять сознание. Но затем оно сменилось иным, отрадным чувством. Он ощутил биение своего сердца, и приятное тепло разлилось по всему телу. Он наконец чувствовал себя живым. Только Виктория еще могла пробудить его к жизни.
Когда она оказалась меньше чем в трех метрах от него, он смог разглядеть ее лицо, и глаза их встретились. Она смотрела на него достаточно долго, чтобы Жереми мог изучить каждую черточку ее лица, понять каждое слово, безмолвно ею сказанное. В ее взгляде сквозила нежность, но и растерянность, и, может быть, немножко — страх. Она все еще была очень красива. Возраст лишь смягчил ее черты, да несколько морщинок залегло в уголках глаз.
«Вот и ты, — говорили глаза Виктории. — Мы снова сошлись вместе после стольких лет, чтобы присутствовать на освящении любви, счастливого результата нашей. Я помню нашу любовь, Жереми. Она могла бы быть невероятно прекрасной, если бы все не рухнуло. Если бы ты не пытался покончить с собой, если бы я раньше поняла, что ты — мужчина моей жизни, если бы тебя вылечили, если бы… просто если бы ты остался тем человеком, который когда-то, в день своего двадцатилетия, сумел в нескольких словах объяснить мне, что я не смогу больше жить, не согреваемая его дыханием. Мы должны были пройти долгий путь и закончить его не так. Должны были прийти сюда вместе. Сидеть рядом, любоваться нашим творением и гордиться этим новым пламенем, которое будет пылать ярче нашего. Но посмотри на нас, Жереми! Ты — в инвалидном кресле, с застывшим лицом. Я — бабушка, прилагающая столько усилий, чтобы выглядеть моложе. И в твоих глазах, которые, кажется, одни только и живут, я читаю те же сожаления об этой потерянной жизни».
И Жереми отвечал ей:
«Да, вот так мы встретились. Невероятно и бессмысленно. Наши пути пересеклись. Еще и сегодня, на пороге смерти, судьба посылает мне образ моего краха и эхо долгого крика моей утраты.
Я пришел проститься с тобой, Виктория, отдать последнюю дань этому шансу, который так коварно ускользнул от меня, точно вода в пригоршне моих иссохших рук, утек, не утолив моей жажды, лишь смочив мои губы и оставив на них ощущение ожога.
Сказать ли тебе, как мне больно за все то зло, что я тебе причинил? Сказать ли тебе, как я жалею о жизни, которую мог бы прожить с тобой? Сказать ли тебе, как я был бы счастлив, если бы мы сидели сегодня рядом и вместе гордо наблюдали, как плод нашей любви продолжает начатую нами историю?
Зачем говорить тебе все это? Чтобы больше помучиться перед уходом или чтобы оставить тебе сожаления, как последний отпечаток моего пребывания на земле?
Я ничего не оставлю, Виктория. Моя жизнь — бездна, черная дыра, поглощающая свет. Черная дыра, Виктория. Длинный туннель, в котором лишь редкие просветы позволяли мне видеть сияние солнца, ощущать ласку ветра, — и снова в темень, в долгий путь без жизни, без тебя, без меня, до следующего просвета. Перед лицом смерти, говорят, надо оправдать свою жизнь, чтобы заслужить превращение небытия в наполненность.
