Митчел Уилсон - Встреча на далеком меридиане
— Да? — Ник был несколько удивлен. Вот, значит, каким образом сообщили ему о продлении визы — быстро и внезапно, как делает разрез хирург: плоть еще не успела прореагировать, а все уже и начато, и кончено.
— Они приступят к работе с понедельника, — пояснил Топчиев по-английски. Он улыбнулся Нику. — Так ведь, кажется? Мне передали, что вам хотелось иметь ответ сегодня, и я как раз только что получил подтверждение из министерства. Итак, значит, в понедельник.
— В понедельник? — повторил Хорват и пожал плечами. — Будь я на его месте, я начал бы работу в ту самую минуту, как сошел с самолета.
— Я не мог, был занят, — сказал Ник.
— Занят? По тону угадываю, что тут замешана дама. Я бы хотел поговорить с вами перед моим отъездом, Реннет.
— Когда вы улетаете?
— Завтра в одиннадцать утра. К вечеру мне надо быть в Лондоне: у одной из моих правнучек день рождения, я обещал прийти к ней в гости. Конечно, я ее избаловал, но что ж поделаешь…
— Значит у вас тоже есть личная жизнь, — сказал Ник.
Старик перестал срезать кожуру с яблока и сверкнул на Ника глазами из-под лохматых седых бровей.
— Когда будете в моем возрасте, вам будет позволено иметь личную жизнь. Не раньше.
Топчиев сочувственно подмигнул Нику и тут же тактично поднялся с места.
— Учитель никогда не оставит в покое ученика, — пошутил он. Предоставляю вам самим решать ваши семейные дела.
— Что, если нам вместе позавтракать? — предложил Ник Хорвату. — В любое время, когда вам удобно. Мне тоже очень хотелось бы поговорить.
— Мой завтрак обычно состоит из чашки чаю, — сказал Хорват. — В Москве — из стакана чаю. Знаете, Реннет, кажется, я вами очень недоволен. Еще не совсем в этом уверен, но, по-видимому, да. Вы отдаете себе отчет в том, какое серьезное значение имеет ваше пребывание здесь?
— Во всяком случае, я знаю, как это важно для меня, — сказал Ник, помолчав.
— Не только для вас.
— Для самого дела, разумеется. Или еще для чего-нибудь?
— Да, — отрезал Хорват. Он снова принялся чистить яблоко. — Зайдите ко мне позавтракать утром, я втолкую вам, до какой степени все это важно. Только не приходите слишком рано. Я сплю теперь немного, но утром люблю поспать подольше.
— Отлично. В котором часу прийти?
Хорват пожал плечами и немного подумал.
— Пожалуй, в половине седьмого. — Он взглянул на Ника. — Вероятно, вы тоже любите утром поспать. Приходите к семи.
Ник мысленно вздохнул: значит, завтра опять вставать в шесть часов.
Возвращаясь к своему месту за столом, Ник остановился за стулом Гончарова.
— В понедельник можем начать работу, — сказал он вполголоса. — Только что мне официально сообщили.
Гончаров обернулся с быстрой, живой улыбкой. Он встал и схватил Ника за руки.
— Великолепно! — воскликнул он. — Вот это здорово! Ну, значит, и насчет завтрашнего дня вопрос решен окончательно. Непременно приходите. Буду очень-очень рад.
— Но я все равно пришел бы, так или иначе! — сказал Ник с ноткой досады.
— Да? Отлично. Но вы меня неверно поняли. Мы договаривались условно. А вот теперь это уже наверняка. Выпьем за то, что недоразумений больше нет. Чтобы всегда все было ясно!
— Да, — сказал Ник, беря со стола бокал. — До того момента, когда что-нибудь снова станет неясным.
Без четверти семь огромная гостиница была еще погружена в сон. Спускаясь по лестнице. Ник видел, что на диванах в холлах спят дежурные, прикрыв плечи тонкими вязаными жакетами. Чисто выметенные улицы были во власти солнечного света, голубей и пустых такси. Даже швейцар гостиницы «Националь» еще спал. Нику пришлось его разбудить. Один только Хорват, как видно, встал давно. Чтобы избавить себя впоследствии от лишних движений, он заранее оставил дверь номера открытой. Потускневшее великолепие старомодной комнаты по времени восходило к периоду его собственной юности. Он уже начал укладывать вещи к отъезду. На столе подле телевизора стояла электрическая плитка, на ней закипал чайник. Хорват встретил Ника в белой рубашке с короткими рукавами и открытым воротом; старые, но сильные руки его были испещрены венами, пальцы с тугими старческими суставами двигались медленно и с усилием, а когда-то Хорват славился легкостью и изяществом жестикуляции. Впрочем, улыбнулся он живо и молодо, потому что теперь лучше всего чувствовал себя утром, сразу после сна.
— Садитесь, садитесь, чай сейчас закипит. Если вам требуется что-нибудь более солидное, через полчаса откроется буфет. А пока можем поболтать, я вам объясню, почему хотел вас видеть. Ну, прежде всего, как вам понравилась Москва?
— Очень интересный город, — сказал Ник по-русски и совершил промах, потому что Хорват, кивнув, немедленно разразился речью на русском языке, в которой Ник разобрал только первые слова: «Очень важно», — но что именно важно. Ник так и не понял, и Хорват наконец спросил его:
— Вы знаете русский, я надеюсь?
— Честно говоря, очень слабо, — сказал Ник теперь уже по-английски. — Я понял только одно: что-то «очень важно», дальше я уже запутался.
— Н-да, — проговорил Хорват рассеянно, наливая чай в стаканы. — Ну, во всяком случае, кое-какие слова вы зазубрили, все-таки лучше, чем ничего, хотя и не бог весть как много. Важно вот что: чтобы вы здесь пришлись по душе и чтобы сами вы подошли ко всему без предвзятого мнения, иначе ничего не поймете или воспримете все только со стороны, как чужой, точно так, как иностранцы никогда не научатся видеть вас, американцев, такими, какие вы есть.
— Неужели вам кажется, что вы нас все еще не понимаете? — спросил Ник. Хорват совершил больше двадцати поездок в Соединенные Штаты и во время войны прожил там свыше четырех лет. — Ведь вы у нас жили и работали.
— Я воспринимаю вас не так, как вы воспринимаете сами себя. Я узнаю американские черты в поступках и словах только post factum, но не уверен, что могу заранее предугадать вашу реакцию, если специально над этим не подумаю. Большего от иностранца трудно ждать. Точно так же чувствую я себя и здесь, а ведь в России я бывал не раз — впервые попал сюда в тысяча девятьсот десятом году, когда мне исполнилось двадцать четыре года. Приезжал к отцу в посольство, в Санкт-Петербург. Какой прекрасный, великолепный город! Белые ночи — бог ты мой… Происходило это без малого пятьдесят лет назад, а я все еще помню, как сидел на ступенях Исторического музея возле канала в два часа ночи — светло, как днем, — и вел горячий спор с прелестной женщиной. Ее так обуревали чувства, что она не могла с ними справиться, свела с ума нас обоих, и себя, и меня. Я уверял ее в своей любви, клялся, что буду помнить ее всю жизнь. И представьте себе, к моему изумлению, к всегдашнему моему изумлению, так оно и оказалось! Никогда ее не забывал. Я и сейчас мог бы описать вам вечернее платье, в котором она тогда была. Да. И великолепное небо.
Ник смотрел на старика пораженный. Для него Хорват того времени был только одним из физиков, положивших начало науке о космических лучах. В студенческом учебнике Ника была помещена типичная старая фотография, изображающая элегантного молодого человека с щегольскими черными усиками, в кожаной куртке, кожаном шлеме и в очках-консервах. Хорват был снят в тот момент, когда выходил из гондолы воздушного шара возле Будапешта: на этом шаре он только что поднимался со всеми необходимыми приборами в ледяную разреженную атмосферу на большую по тому времени высоту, чтобы доказать, что чем выше, тем сильнее ионизация воздуха и, следовательно, ионизирующая радиация не является радиоактивностью земного шара, источник ее где-то за пределами видимого неба.
— В тысяча девятьсот десятом году вы поднимались на воздушном шаре, — сказал Ник.
Хорват как будто удивился, что это событие и то, о чем он сейчас рассказывал, как-то связаны между собой.
— Да, верно, — бросил он небрежно. — Осенью, после того, как я уехал из Петербурга. В сущности, я разработал все детали полета, пока был здесь, в России. Но небо, которое я сейчас вспомнил, это не то небо, которое я видел во время полета над Будапештом. Нет, я не говорю о петербургском небе, каким видел его тогда со ступеней Исторического музея. Во второй раз, в тысяча девятьсот двадцать третьем году, — продолжал Хорват, как будто и не прерывал своего рассказа, и Ник уже начал думать, что старик так никогда и не доберется до сути дела, — я поехал в Россию просто из любопытства.
— А не затем, чтобы снова увидеть ту женщину?
— В сущности, это одно и то же, — снова сказал Хорват небрежным тоном. — За это время в судьбе моей изменилось многое. Война повлияла на всю мою жизнь. Я уже не был таким юнцом, мне было под сорок. Да, конечно, мне хотелось узнать, что стало с той женщиной, но разыскать ее не удалось. Здесь все, вся жизнь была перевернута вверх ногами. Страшная послевоенная разруха. Вши, голод, жестокость, энтузиазм и насилие, высокая романтика и крушение иллюзий — невозможно было разобрать, где кто находится, и что происходит, и к чему все это приведет. Я пытался найти некоторых из моих прежних друзей, но так никого и не нашел. Зато я приобрел много новых друзей. Сидел с ними ночи напролет, разговаривал, спорил, и все дороги здесь для меня были открыты. Мог пойти, куда только вздумается, делать, что хочу. Восхитительное ощущение, оно и пьянило и пугало одновременно… Возьмите сахару. Нет, друг мой, ложечку из стакана не вынимайте. Если хотите пить чай на русский манер, то пейте так, как это здесь полагается. И научитесь придерживать ложечку указательным пальцем. Ну, вот так, молодец. Я люблю русских. Они необыкновенно человечны, даже больше того.
