Аркадий Макаров - Парковая зона
До сегодняшнего дня, может быть, к счастью, так и не пересекались его пути с Веркой. После Армии у Ивана были другие забавы, другие грезы…
– Пойдем потанцуем, – она потянула его за рукав туда, где колыхалась и потела густая человеческая масса.
Ах, Вера Павловна, Вера Павловна! Неугомонная Верка. В бочке огурцов меньше, чем у тебя мужиков перебывало! Вот видишь, Метелкин Иван Захарович не забыл твое имя-отчество. Он и танцевать-то по-настоящему никогда не умел, а теперь и вовсе не знает, с какой ноги начинать. Плохому танцору всегда что-нибудь, да мешает.
Метелкин отрицательно покачал головой, чем вызвал Веркино недовольство:
– Каким ты скучным мужиком стал! Молодым был веселым. Помнишь? Стишки какие-то чудные читал. Мы такие в школе сроду и не проходили. Ох, и смеялась я тогда! А ты все – Шагане да Шагане. И плакал после, когда тебя перебивали. Теперь не пьешь?
– Это смотря с кем сравнивать, – отшутился Иван. – С чего ты взяла, что я не пью?
– Да уж больно ты на меня подозрительно смотришь! Все вроде принюхиваешься. От меня вином пахнет, да? Имею полное право! Я – женщина-одиночка. Оправдываться не перед кем. Ну, приглашай к себе в сторожку! Эх ты! Дослужился до охранника!
Почему-то слово «сторож», которое больше всего подходило к обязанностям Метелкина, она снисходительно не произнесла.
Эта ее ненужная деликатность Ивана не то чтобы обидела, но проехалась по живому.
Да, работает сторожем, да, не пьет в том понимании, которое вкладывает русский человек в слово «пить».
Безотчетная тревога и безнадежная ночная тоска после очередного загула, когда хочется раствориться в этой вязкой теми, стать корпускулой, молекулой ночи, превратиться в ничто, тоска по загубленной жизни, когда кажется, что ты вчера в запое зарезал самого близкого человека, напился его крови, – все это вместе взятое стало для Ивана Захаровича Метелкина плотиной, сдерживающей поток русской безоглядности, когда душа рвет оковы обыденности, норовя соединиться с зенитом, с «надиром» в восточном понятии. Западному человеку такое не приснится и в страшном сне.
Да, он работает сторожем!
Но то не воля неудачника или отсутствие знания и другого, более достойного занятия. Имея несколько рабочих специальностей, инженерный институт, проектные и прорабские навыки в монтажном управлении, десятки рационализаторских предложений, Иван Захарович, как многие и многие русские интеллигенты, стал лишним звеном в посреднической, торгашеской и воровской конторе под названием «капитализация», где до демократии, как до Марса.
Из этой конторы никуда не уйти, никуда не спрятаться. Русского человека на Западе сторонятся, как мафиози, а в своей стране он живет, как в резервации.
«У нас за все уплочено, кому следует!» – без стыда говорят титулованные торгаши России, рогатясь пальцами в золотых и татуированных пальцах.
Теперь законы защищают богатого от бедных, а не наоборот, как во всём мире. Что делать? Оружие в руки не возьмешь – враг везде и нигде. Семью кормить надо, вот и сгодились Ивану старые связи.
Устроился Метелкин на помесячную оплату за дежурство, маленькую, но стабильную, в то время, когда в стране годами не выплачиваются деньги. Как говорится, лучше синица в руках, чем в небе журавль.
«Так что не жалей меня, краснощекая лукавая вдовица, за мою раздвоенность и бесчестие, а жалей страну свою раскроенную, расчетверенную и распятую», – думал Метелкин, глядя в черные, насурьмленные ямины глаз, размытые безжалостным временем.
Почему-то расхотелось Ивану вести раскормленную стареющую самку в казенное помещение сторожки, где и ноги не пристроишь, как следует. И, уклоняясь от лестного в иных случаях предложения, стал городить огород о недопустимости нахождения посторонних лиц в служебном помещении.
И здесь получилось, как в басне Эзопа: пока виноград был зелен, он не давался лисе, но вот виноград созрел и сам просится в рот, но лиса отказывается, и тогда виноград зеленеет от ненависти…
Что тут началось! Верка, которая мучила Ивана в молодости обманчивой близостью невозможного и сладостного, когда кажется – вот она, птица в руках, – теперь, покрываясь красными пятнами гнева, кинулась на Метелкина с кулаками:
– Ах ты, импотент несчастный! Я тебя такого пожалела! Да у меня мужиков, как кукурузных початков в поле! Так я тебе и расставилась! Ты хочешь, а не можешь? Так и скажи!..
Положение Метелкина было, действительно, дурацким. Он, смеясь, перехватил ее мягкие кулачки:
– Ну, шутю! Шутю! Стареешь, Вера Павловна, юмора не понимаешь.
– А ты все в молодого рядишься! Посмотри на себя! Посмотри! Усы над губой шнурком вялым повисли, хотя дело и не в усах только… – Она опустила руки и с горькой усмешкой посмотрела обидчику в глаза: – Не боись! Веди в свою сторожку, я тебя не трону!
17
Нет, Иван Метелкин своё отбоялся. Откружился в своих танцах. Отплясал. Всяко было в его неприбранной монтажной жизни. Одного не было – страха: ни перед женщиной, ни перед бандитом, ни перед перепившим, впавшим в белую горячку монтажником с кувалдой в руках и с пеной в оскале.
Одного он боялся – своей совести. Женщину можно уломать или отмахнуться от неё, если слишком назойлива, от бандита-налётчика можно увернуться или откупиться деньгами, бешеного монтажника можно оглушить на время стаканом спирта. А от совести не уйдёшь…
Метелкин и с рабочими всегда поступал по совести, по рабочим законам и понятиям, за что они его и называли запросто – Захарыч.
Но было по-всякому.
Жизнь – штука сложная, и пути Господни неисповедимы, извилисты, хоть дорога Его и пряма.
Вот и Метелкину пришлось однажды испытать то, от чего у него до сих пор стоит страх перед своей совестью и честью, хотя вина его не в этом.
…Осень была неряшлива и безобразна. Она стояла за окном, как плаксивая пьяная баба, назойливо заглядывая своими водянистыми глазами в неприбранную душу прораба Метелкина Ивана Захаровича.
Грязные, нечесаные космы, свисающие кое-как с низкого неба, цеплялись за деревья, унося за собой последние листья. Они отчаянно хватались маленькими коготками за тонкие голые ветви, трепеща от страха – улететь. Что делать? Всему свое время – время сеять и время собирать посеянное.
Ни на что не надеясь, Иван Захарович сидел в маленьком гостиничном номере, какие бывают в наших районных городах: комната – два на три метра, у стены – деревянная узкая кровать с продавленным матрацем, стол в винных подтеках, на столе графин, закрытый щербатой рюмкой без ножки – «пей до дна!», рядом с койкой – шаткий скрипучий стул, сидение и спинка которого обтянуты коричневой потертой клеенкой. Вот и весь антураж.
Но это временное пристанище и вся его убогая обстановка в тот момент были дня Ивана милее всех дворцов и палат. Метелкину не хотелось уходить отсюда в неизвестность, которая может обернуться для него чем угодно, но только не благополучием.
Он сидел и ждал.
И, если говорить по правде, трепетал, как тот одинокий листок на зябкой ветке.
Иван ждал, что его повяжут. Вот так, придут и повяжут, и пойдешь не туда, куда сам хочешь, а куда поведут…
Дело в том, что Иван Метелкин оказался в той гостинице не по своей воле. Около месяца назад его прислали сюда, чтобы он возглавил здешний монтажный участок.
В такую поганку и глушь порядочного человека не направили бы, да он и сам бы не поехал.
Участок, где Метелкин должен исполнять обязанности начальника, пользовался дурной славой, хотя по всем производственным показателям он был самый благополучный.
Как это удавалось Шебулдяеву, бывшему начальнику участка, для Ивана оставалось загадкой.
Надо сказать, что начальник тот был человек крутой, с уголовным прошлым – сиделец, то ли за воровство, то ли за крупную растрату по подложным документам, что, в сущности, одно и то же.
Конечно, без покровительства сверху такого человека к руководству участком и близко бы не подпустили.
С Шебулдяевым Иван знаком не был, так, как-то раз видел его красную подпитую морду в приемной монтажного управления, где он, нахально развалившись в кресле, отпускал банальные шуточки секретарше Соне и не упускал возможности потрогать ее мягкий зад, пока она шныряла мимо в кабинет и из кабинета начальника.
Значит, очень крепко стоял на ногах этот Шебулдяев, если вот так шумно и при людях оказывал свое недвусмысленное внимание карманной игрушке самого начальника управления.
Что делать? Сам – он и есть Сам! Его приказ – закон, не плевать же против ветра!
И Метелкин, молодой специалист, но уже, как ему казалось, наученный жизнью, старался не конфликтовать с начальником и не очень-то высовываться в среде своих сослуживцев. Эдакий маленький Премудрый Пескарь, каким он сам себе казался.
Работал бы Иван и работал себе инженером в отделе главного механика, перекладывал бумажки исходящие и входящие, если бы не эта злополучная командировка.