Виктор Левашов - Выбор жанра
Люблю актеров. Люблю театр. Удивительный организм! Вот говорят — богема, богема! А я вам скажу, какая это богема. В среднем театре в спектакле задействовано со всеми службами человек пятьдесят. И если хоть один опоздает или запьет, спектакль сорвется. Да ни один завод не смог бы работать при таких условиях!
Трудоголики не только актеры, но и режиссеры. Очередные. Главный может подолгу ничего не ставить, он уже главный. А очередной рвется к работе, как и актеры. Не потому что хочет стать главным. Хочет, конечно. Но не это самое важное. Важно другое — искренняя влюбленность в это дурацкое ремесло, оно же высокое искусство. Без нее в театре нечего делать.
Человек, о котором я хочу рассказать, был очередным режиссером в Красноярской драме. Когда мы познакомились, ему было года двадцать четыре. Родом из Питера, тогда еще Ленинграда, окончил Ленинградский институт театра, музыки и кино, взял распределение в Красноярск, резонно рассудив, что в Питере, где молодых режиссеров как собак нерезаных, он будет не пришей кобыле хвост, а в Красноярске ему не придется выпрашивать постановки. Так и получилось.
Познакомились мы в Абакане при забавных обстоятельствах. Стоял декабрь, морозный, снежный. Город был захолустный, с единственным светофором в центре. Местные водители чинно проезжали этот перекресток, как на экзамене по вождению. Не помню, какая журналистская надобность занесла меня в Абакан. Помню только, что добрался до места в пятницу вечером и был обречен куковать до понедельника в городе, где нет ни одного знакомого. Гостиница была одноэтажная, с единственным длинным коридором и темным холодным холлом. В старых креслах томился приезжий люд в надежде на то, что освободится койко-место. В номере, куда меня поселили, вторая кровать пустовала. Я не стал спрашивать почему. Пустует — значит, так нужно, администраторше видней. И мне же лучше, никто не будет храпеть.
Проснулся я от деликатного стука в дверь. Всунулся командировочного вида мужичонка в потертом пыжике, в черном овчинном тулупе, с пузатым портфелем:
— Можно? Ой, я вас побеспокоил. Извините.
— Ничего, я уже встаю.
— Я разденусь?
— Конечно, раздевайтесь.
— Спасибо. Большое спасибо!
Пока я умывался, мой новый сосед расположился за столом, извлек из портфеля бутылку портвейна «777», радушно предложил:
— Примите?
— Нет, спасибо.
— А я приму. Извините.
С этими словами набулькал полный стакан, выпил одним махом. Отдышавшись, пожаловался:
— Продрыг за ночь. Еле дождался, пока магазин откроют.
Следующая доза была поменьше, полстакана. Оприходовав ее, мужичонка расслабился и с душевной доверительностью спросил:
— Если не секрет, как вы относитесь к философии Гегеля?
Вас когда-нибудь спрашивали в девять утра в чужом городе, как вы относитесь к философии Гегеля? Псих, подумал я. Осторожно ответил:
— Правильно. А почему вы спросили?
— Для затравки разговора.
Я разозлился:
— Слушай, мужик, иди ты на хрен! Натощак о Гегеле не разговаривают. Устраивайся, а я в буфет.
— Нет, нет, я не останусь! — почему-то испугался сосед. Торопливо допил портвейн, влез в овчину и выкатился из номера прежде чем я успел что-то понять. Крикнул уже из коридора: — Спасибо!
И только теперь до меня дошло. «Продрыг за ночь. Еле дождался, пока магазин откроют». Да никакой он не сосед. Просто зашел выпить в тепле. Тут из коридора донесся шум многих голосов, какой бывает, когда в гостиницу вваливается большая группа приезжих. Вошла администраторша, показала какому-то молодому человеку на свободную кровать:
— Вот ваше место.
Заметив пустую бутылку из-под портвейна и стакан, подозрительно посмотрела на меня, но ничего не сказала. Мой новый сосед тоже увидел бутылку, поинтересовался:
— Не рано для портвешка?
— В самый раз, — пробурчал я. — Люблю, знаете ли, пропустить с утречка бутылец и поговорить о философии Гегеля. Как вы относитесь к философии Гегеля? Если, конечно, не секрет.
— Хорошо, — с некоторым напряжением сказал он. — А почему вы спросили?
— Для затравки разговора.
Выслушав рассказ о моем утреннем госте, он заразительно рассмеялся и протянул руку:
— Давай знакомиться. Марк…
Как оказалось, у Красноярского театра были местные гастроли, привезли в Абакан два спектакля. Должны были приехать еще вчера вечером, но автобус сломался. Для них в гостинице и держали места. Проблема свободного времени в чужом городе для меня разрешилась. Вечером смотрел спектакли, а по ночам, запершись в номере, пил с Мариком водку мерзейшего каннского разлива, которая была хороша тем, что много ее не выпьешь.
Через несколько дней, в Красноярске, он познакомил меня с женой. Совсем молоденькая девчонка, выпускница пединститута, работала в школе учительницей начальных классов. Звали ее… Пусть будет Ирина.
У каждого писателя есть сюжеты, которые вполне тянут на рассказ, но все как-то руки до них не доходят. И не всегда понятно почему. Чаще всего отвращает необходимость вгонять живую жизнь в привычные литературные рамки. Видели когда-нибудь табуретку, только что собранную плотником? Чудо, глаз радует свежесть сосны. Та же табуретка, покрашенная суриком, не вызывает ничего кроме скуки. Пейзаж, портрет, лирическое отступление — ну а как без них? Он встал, он сел, он почесался, он подумал. Чтоб ты сдох. Неужели нельзя без этой обязаловки? А если попробовать? Вот я и пробую.
В этом смысле сюжет, к которому я с такими оговорками подступаюсь, был исключением. Я всегда знал, почему не решаюсь его тронуть. Причина в Ирине. Как ее описать? С Мариком просто. Долговязый, сухопарый, переполненный энергией, с надменным шнобелем, выдававшим его семитское происхождение, вечно небритый (не как сейчас, с модной трехдневной щетиной, а просто не всегда успевал или забывал побриться). В нем чувствовалась оголтелость, присущая людям, увлеченных своим делом. На репетициях доводил актеров до отчаяния и злобы, пытаясь извлечь из них (и из себя) ту волшебную субстанцию, без которой не существует театр. Не всегда получалось, но неудачи только добавляли ему энергии.
Так с Мариком. С Ириной внешними описаниями не обойтись. Ну, высокая тоненькая брюнетка, с очень короткой мальчишеской стрижкой, с большими серыми глазами, скуластенькая (от сибирских кровей), курносенькая. Муж ее звал Ирэн, и это ей шло. И это она? Да ничего похожего. В женских лицах всегда есть какая-то тайна. Или ее нет, тогда даже красавицы всего лишь куклы. В Ирине была. На нее хотелось смотреть. Откуда в двадцатидвухлетней девчонке из простой семьи эта тайна, а вернее сказать затаенность? Бог весть. Скажу просто: от любви. Она любила Марика, жила им, была наполнена им, как. Как что? Как фиалка наполнена утренней росой? Убивать надо писателей за такие сравнения. Сдаюсь. Признаю бессилие своего пера перед тайной любви и женской загадочности.
В Москву я улетел с греющим душу чувством, что познакомился с красивой счастливой парой. И что с того, что живут они бедно? Да что там бедно! Живут в нищете, на жалкую режиссерскую зарплату и сущие учительские гроши, из которых еще нужно платить за комнатуху в мрачной красноярской Покровке. Но есть молодость, есть любовь. А что еще надо?
Прошло лет пять. С Мариком мы иногда перезванивались, пару раз пересекались в Москве и в Красноярске. Он ушел из драмы, организовал свой театр-студию, о его спектаклях писали. Потом я узнал, что он вернулся в Питер, что-то ставит на малой сцене в одном из академических театров. Так получилось, что моя командировка в Питер совпала по времени с премьерой его спектакля. Я пошел в театр. Билетов не было, но администратор впечатлилась удостоверением московского журнала и одарила меня контрамаркой. Зал, мест на пятьдесят, был заполнен презрительными критикессами в дерзновенных мини, молодыми актерами в джинсах, седовласыми мэтрами. Я поискал глазами Ирину, но ее почему-то не было. Спектакль не произвел на меня впечатления. Что-то авангардистское, из иностранной жизни. Шел он без антракта, что чаще всего означает, что полнометражного зрелища не получилось. Но публика реагировала живо, можно было ожидать комплиментарных рецензий. Было много цветов, но режиссер-постановщик на поклоны не вышел.
За кулисами я нашел Марика в окружении театрального люда. Он принимал поздравления, но мне показалось, что как-то по обязанности, принужденно. Мне он обрадовался, пригласил на банкет. Я отказался: не хочу мешать твоему празднику. Он хмуро усмехнулся: «Да какой там праздник!» На другой день пришел ко мне в гостиницу. И на вопрос: «А где Ирина?» — сразу же огорошил ответом:
— Мы разошлись.
— Разошлись?! — поразился я. — Когда?
