Николай Климонтович - Скверные истории Пети Камнева
Студенты оказались серьезными и готовыми за ту плату, что их родители вносили за учение, сосредоточено учиться даже Достоевскому.
Правда, Петин двухмесячный семинар состоял лишь из четырех человек: двух индонезийцев, одного индейского вида мексиканца и одной хорошенькой приземистой американки по имени Мэри Шапиро, которая просила называть ее Машей. Она, впрочем, Достоевским не интересовалась, но прямо объявила Пете, что записалась в его семинар лишь с целью improve my Russian. Однако Петя сумел заинтересовать и ее заявлением, что Достоевский вовсе не философ, каким его считают на Западе, не потенциальный пациент венского доктора на предмет выявления у него комплекса отцеубийства, но прежде другого – поэт.
Петя сыпал цитатами: вот Кармазинов говорит, что суть русской революционной идеи заключается в отрицании чести. Но слова честь здесь не знали, а honor не передавало сути дела. И как было растолковать слова Ставрогина: дай им право на бесчестие – самое привлекательное, ни одного не останется. И уж вовсе непереводимо
она доходила до самоуслаждения в своем неряшестве, надо быть русским, чтобы это понять. Но вот восторг от торжествующего совершенства, заключенного в нем самом как-то проскочил, прежде всех у индонезийцев. Тяжелое раздумье посетило семинаристов, когда
Петя процитировал я, конечно, не верую вполне, но все ж таки не скажу, что Бога расстрелять надо, то ли реакционность русского классика здесь зияла, то ли, напротив, революционность образца французского 68-го года. В какой-то момент Петя плюнул: какая разница, понимают ли они, что аристократ, когда идет в демократию, обаятелен, это уж было совсем не по их части. Но прошло пристав был в прирожденно нетрезвом состоянии, по-видимому, отдаленно напоминало Диккенса, которому был привержен мексиканец. Дарвинизм, атеизм, московские колокола – это про Тургенева, это уж Петя развлекался сам. Человек в стыде обыкновенно начинает сердиться и наклонен к цинизму, это и русскому-то не всегда внятно.
Короче, месяц пролетел незаметно. Конечно, Пете пришлось порассуждать и о соблазнах социализма, о которых предупреждал обсуждаемый автор, и о том, что все-таки к прозрениям Федора
Михайловича следует относиться без излишних восторгов: в его время были очень свежи воспоминания о якобинцах, о Марате и Дантоне, о гильотине, о революции, которая пожирает своих детей. Но на десерт к концу своих трудов Петя приготовил эффектный, как ему казалось, фокус. Он в красках повествовал о побеге графа Толстого из собственного имения, не без тяги к прекрасному именовавшегося Ясная
Поляна. Молодые люди охали: все-то было у графа, от детей до гончих, так нет же, поперся неизвестно куда на старости лет, к каким-то старцам, хоть и сам проповедник и мудрец, за что был отлучен от церкви – ну что твой Лютер. Жена в пруду топилась, сам помер в одиночестве, как homeless на лавке на station, как бомж, не преминул пополнить их русский словарный запас Петя. Но фокус был в другом. Федор Михайлович за полвека почти до этой выходки своего современника и, безусловно, соперника, самым красочным образом в
Бесах описал подобный побег, escape, по-нашему говоря. Ну как
Пушкин, тоже обладавший даром предвидения, выдал свою Татьяну замуж за генерала, не за дипломата или придворного вельможу, не за помещика, а именно что за генерала, как будто знал, что после его смерти его вдова именно за генерала и выйдет.
И Петя открыл том и прочитал сцену побега Верховенского-старшего от его многолетней покровительницы. Самое поразительное, говорил
Петя, что Федор Михайлович в деталях описал, как в пути его герой простудится, будет лежать в крестьянской избе в горячке, а потом помрет. И даже не забыл прибавить, что сожительница гналась за ним, точно как супруга графа Толстого. Петя читал: “Представлялся мне не раз и еще вопрос: почему он именно бежал, то есть бежал ногами, в буквальном смысле, а не уехал на лошадях? Я сначала объяснял это непрактичностью и фантастическим уклонением идей под влиянием сильного чувства. Мне казалось, что мысль о лошадях, хотя бы и с колокольчиком, должна была представиться ему простою и прозаичною; напротив, пилигримство, хотя бы и с зонтиком, гораздо более красивым и мстительно-любовным”. Петя здесь чуть опустил, но выделил голосом следующую фразу: “Надо было знать по крайней мере, куда едешь. Но именно знать об этом и составляло главное страдание его в ту минуту: назвать и назначить место он ни за что не мог. Ибо, решись он на какой-нибудь город, и вмиг предприятие его стало бы в собственных его глазах и нелепым и невозможным; он это очень предчувствовал”. И
Петя, закрыв книгу и обведя глазами своих притихших студентов, которые, наверное, думали, что эти русские все сумасшедшие, с досадой понял, что не здесь, не здесь нужно бы ему проповедовать, но на родине. Но нет, нет пророка в своем отечестве. Еще Петя, конечно, подтибрил подробности, а именно, что старый граф Толстой не ушел пешком из имения, но именно уехал на лошадях, а потом на поезде, к тому же прихватил личного доктора. Но эти частности казались мелочью рядом с самой красотой построения.
Закончив семестр и получив денежки, Петя решил не торопиться на родину, но узнать Америку. Конечно, он мог взять машину, но предпочел демократические виды транспорта. И он действительно, пользуясь только Grey Hound, прочесал Восточное побережье. От
Делавэр, где среди белых сосновых дюн крабы в пабе показались ему дороговаты, до крокодилов во Флориде, которые по-хозяйски ползали по тропинкам национального заповедника. И, кажется, именно во Флориде
Петя узнал из газет удивительные вести с родины. Американская журналистика поверхностна и часто некомпетентна во всем, что лежит за границей. Но со страниц газет повеяло какой-то тревогой, донесся до Пети какой-то гул. Что-то было сказано о том, что Горби пытается сохранить СССР. Это странно звучало: когда Петя уезжал, Союз стоял, как скала…
Переменить билет было просто, в Россию никто не рвался, американцы были в отпусках, но Петя потерял в деньгах. Так или иначе вскоре я уже встречал его в “Шереметьево-2”: Лиза была в очередном счастливом браке и встречать брата не изъявила желания, пригласила на обед в ближайшее воскресение; многочисленные Петины дамы скорее всего не были информированы; жены у Пети не было. С томом Достоевского под мышкой, с литровой бутылью Smirnoff из того же дьюти фри, с огромным новым, серым с черным крапом, чемоданом, который таможня отчего-то смотреть не стала: не до того, что ли, было, – он почти вывалился мне на руки из зеленого коридора и сразу же закричал:
ну что у вас здесь? Я лишь пожал плечами, потому что у нас, кажется, все было то же самое. И мы обнялись. Пока мы ехали в
Москву, Петя прихлебывал водку из горлышка, озирался как бы с удивлением. Я вглядывался в него: он подтянулся, сильно загорел и изменился, мне показалось – повзрослел. И вдруг Петя сказал: я прилетел будто в другую страну. И остается только изумиться
Петиному дару предчувствия. Ведь он сказал фразу, которая совсем скоро станет знаменитой. И тут он, читая мои мысли, повернулся ко мне и молвил: знаешь, как называл это Достоевский? Чувство кануна.
Идешь на баррикады – возьми с собою термос
Петя извлекал из разинутого чрева огромного своего чемодана, стоявшего посредине комнаты, один за другим пакеты с марками известных фирм. В них были маечки и трусики, рубашечки и мягкие мокасины, летние штаны и куцие какие-то негритянских расцветок пиджачки и курточки. И Петя командовал, чтобы я примерил то и это.
Попутно путешественник отглатывал водку из большой своей бутыли, закусывал треугольным белым шоколадом, но странным образом вовсе не рвался взахлеб делиться американскими впечатлениями, что свойственно многим путникам, прибывшим из-за рубежа. Напротив, он бессвязно, перескакивая с одного на другое, выкрикивал какие-то обрывки соображений, связанных с Россией. Мне запомнилось кое-что, потому, наверное, что все это звучало странно и совсем не к месту.
Понимаешь, я так и не смог перевести для них, объяснить им, что такое “робкое дыханье”, говорил Петя, улыбаясь так, будто извинялся, все было не то, не то… Не прерывистое, не затаенное, но именно робкое… Я все перебрал, ничего лучше soft breathing мне в голову не пришло, но и это не то, совсем не то… Это как бунинское название, а тут робкое…
– Ты бы поспал, – сказал я, понимая, впрочем, что, по-видимому, ему очень давно не с кем было поговорить.
Но Петя был в том состоянии обманчивой легкости и прилива сил, в которое впадают люди после десятичасового перелета против естественного движения солнца. Авось дороги нам починят, возбужденно восклицал он, выкидывая из бездонного своего чемодана все новые вещички.
– У тебя там были приключения? – спросил я, полагая, что разговор об этой материи, ему, Казанове наших дней, всегда интересен. И приведет его в чувство.
