Инна Александрова - Свинг
Шаповалов же людей ненавидел. Он их, как говорят теперь, в упор не видел. Любил власть и только власть, а ничто так не рождает злодейства, как жажда власти.
VII
В то солнечное майское утро семьдесят второго у нас с тобой было очень хорошо на душе: дети выросли, Мария была устроена в смысле работы и личной жизни, Митюшка ходил в море и зарабатывал неплохие деньги, чем очень гордился. Что еще нужно?
Леня, твой бессменный шофер, приехал почему-то раньше обычного. Я позвала его завтракать: знала, кроме чая, ничего по утрам не ест. Помявшись, он не ослушался. За завтраком много смеялись.
Вы выехали в Нестеров в восемь. В десять там должен был начаться пленум райкома. Ты почему-то не любил тамошнего первого секретаря. Говорил: «Подхалим…» До Нестерова езды было полтора часа.
Уже на подъезде к городу, как рассказывал потом Леня, вы увидели машину Петухова, первого секретаря райкома. Подъехали и тоже остановились. Ты хотел выйти из машины, но Леня тебя остановил: «Подождите, Михаил Тихонович, Петухов сам подойдет». Но Петухов почему-то не спешил, и тогда ты, легкий, как птица, выпорхнул из «Волги» и направился к машине Петухова. Ты шел не по середине узкой дороги, а прижимался к обочине, и Леня вдруг увидел, как из-за поворота на очень большой скорости выскочил мотоциклист. Ничто не мешало ему не наехать, не сбить тебя. Ничто. Но он наехал. Он сбил и промчался еще метров двести. Только потом, когда Леня начал свистеть в бывший у него милицейский свисток, мотоциклист остановился и пошел к машинам. Это был мальчишка, подросток.
Леня, Петухов, шофер Петухова бросились к тебе и помогли подняться. Ты был еще в сознании и с помощью мужчин дошел до своей машины. Уже в машине потерял сознание. Потерял навсегда. Тебя повезли в нестеровскую больницу.
В то утро, направляясь на работу, была в самом радужном настроении: предстояло редактировать отличную рукопись работяг-рыбаков. Из обкома позвонили в двенадцать, в полдень — точно запомнила, потому что страшно удивилась, когда позвали к телефону: ни от кого звонков не ожидала. Звонила твоя секретарша, которую ты очень уважал. Она сразу сказала правду и какие-то успокоительные слова. Сказала, что машина, чтобы мне ехать в Нестеров, будет через пятнадцать минут у подъезда издательства.
Дорогу не помню. Помню, что шофер не докучал разговорами. С забинтованной головой, как в шапочке, ты лежал в палате один. Что-то капало в капельнице. Ни к какой аппаратуре не был подключен: наверно, в Нестерове тогда ее просто не было. Уже поздно ночью в палате появились новые врачи. Сказали, что это бригада нейрохирургов из Ленинграда. Они долго, тихо о чем-то переговаривались, подключили какие-то, видимо, привезенные ими аппараты. Утром сказали: «У Михаила Тихоновича травма, не совместимая с жизнью, и оперировать его не будем — бесполезно». Мне было как-то все равно: уже более суток знала — ты от меня уходишь…
Ты прожил еще два с половиной дня. Иногда казалось, реснички твои начинают трепыхать, и ты хочешь открыть глаза. Но это казалось. Врачи ленинградские не уезжали. На четвертые сутки ты как-то громко задышал. Это длилось, наверно, минуту. Потом все было кончено…
Сама удивляюсь, как из меня не вылилось ни слезинки. Я окаменела и во время похорон, и после похорон. Умом очень хотела плакать, а слез не было. Только сдавило что-то в груди и ни капли расслабления…
После того, как ты сделал последний вздох, меня вывели из палаты и повели почему-то в дом Петухова. Там был празднично накрыт стол. Для кого — не знаю. Я попросила увести меня и отправить в Калининград. Оставаться в Нестерове больше не могла. Тебя перевозили в город уже без меня.
Два дня до похорон дверь не закрывалась: приходили все время люди. Пришел и Шаповалов со своей мадам. Билютин, начальник КГБ, с которым ты общался по работе, почему-то произнес слово: «Убили». Что имел в виду — не знаю. Потом, много позже, мне тоже стало казаться, что это был не несчастный случай. Однако не могу на кого-то возводить напраслину, если точно ничего не доказано. Докапываться никто не хотел…
Маня с мужем приехали за день до похорон. Маша очень плакала — до истерики, и я боялась выкидыша: она была на пятом месяце беременности. Митенька был на своем БМРТ — большом морозильном рыболовном траулере — в море, но я велела дать ему правдивую радиограмму. Что там было с моим сыном, не знаю: тебя он боготворил.
Похороны были вполне пристойными, но не по номенклатуре. Тебя должны были поставить в каком-то зале, но я запротестовала. Кто хотел — пришел проститься к дому. Говорили, конечно, заученные речи, но были и «от себя». Люди плакали. И море, море цветов. Потом сказали, что срезали все, росшие в городе.
Маня с мужем уехали через три дня: им нужно было на работу. Я осталась одна. Надо было жить. Теперь никакой опоры больше не было. Вышла на работу через неделю, а дома долго и истово молилась: знала, что «блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят». Так сказано в Евангелии. Каждый человек молитвой может приблизиться к Творцу. Господь недалеко от каждого, ибо им живем и движемся, и существуем. Думаю, человеку верующему легче принять житейские скорби, болезни, напасти: он уповает на милость Господа. Атеист в этом отношении не может утешить себя тем, что рядом есть Некто, который не оставит его.
Через месяц Борис, директор, дал неделю в счет отпуска, и я поехала в Москву: хотелось повидать Маню, которая трудно переносила беременность, и главное — хотя бы заочно — тебя отпеть. В Калининграде в это время был всего-то какой-то молельный дом, в который я, конечно, не ходила: твое положение обязывало…
Все лето после работы ездила на электричке в Светлогорск и очень подолгу сидела на берегу, на нашей скамье. Море успокаивало, убаюкивало, умиротворяло. А еще читала про себя симоновское «Жди меня», которое ты очень любил. Мне казалось, где-то далеко, на фронте, мы совсем молодые, и я тебя жду…
VIII
Октябрь семьдесят второго. Прошло почти пять месяцев со дня твоей гибели, а кажется — вчера. Звонок из Красногорска: пятнадцатого октября родился мальчик. Мальчика и ждали. Саша, Манин муж, счастлив. Через месяц собираются крестить, но имя у внука уже есть — Михаил. Мальчик слабенький и оручий. Маше придется с ним туго. Свои услуги предложить не могу: обязана работать. На мне и семья Раи, и мама. У мамы пенсия мизерная, у Раи — двое на руках. Старший — тяжелый инвалид: последствия полиомиелита. Муж Раи ходит в море, но денег по оставляемому аттестату не хватает. При тебе почти вся моя зарплата уходила на маму и Васильевых. Теперь даю меньше: нужно что-то себе. Слава Богу, дети мои уже кормятся сами.
Митенька приходит с моря только в конце сентября — очень худой, с черными кругами под глазами. Надо приводить парня в порядок. В нашем доме опять появляется Наташка. Это девочка из его класса, превратившаяся в путану. Она действительно очень любит Митьку, но жить одна и ждать парня не в состоянии. Митя это знает, но почему-то окончательно порвать с ней не может: что-то есть в этой девке.
Я уговариваю его съездить в Баку. Там с родителями живет Мила, тоже одноклассница. Мила влюблена в сына. Папа у Милы азербайджанец, врач, мама — русская, медсестра. Есть еще братья и сестры. Мила окончила Бакинский технологический институт, где-то работает и ждет Митю. Без всякого энтузиазма Митька уезжает. Жениться, по-моему, не хочет, но мне страшно: Наташка его изведет. Вернувшись дней через десять, говорит, что сделал Миле официальное предложение. Я рада, потому что ты одобрил бы этот выбор.
Отпуск у Дмитрия два месяца, и со свадьбой надо поторопиться. Он снова летит в Баку, и там справляют пышную — по-бакински — свадьбу. На меня вроде не обижаются, что не приехала. Дома, в Калининграде, все гораздо скромнее: только близкие друзья.
Мила — девочка красивая, тихая, но некоторые — не друзья, а просто знакомые — как-то укоряют: взял не чисто русскую. А мне абсолютно все равно. И потом: где они — чисто русские? Когда месяца через два из Баку приезжает «десант» посмотреть, как устроилась их дочь, мне эти люди — отец Толяд Аббасович, бабушка Фатима-ханум и три малолетних племянника — очень нравятся. Мне с ними покойно.
Толяд Аббасович — очень интеллигентный, из богатой в прошлом семьи. Как врач, придерживается передовых взглядов. Причем интеллигентность не наносная, а в крови. Когда с фронта привез русскую жену, тоже натерпелся косых взглядов, а они трех прекрасных детей родили и вырастили. Нет! Если человек умен, он всегда найдет способ вписаться в чужую среду, стать необходимым. Надо только иметь ум и желание.
Ненавижу, когда осуждают мусульман и говорят: «исламские террористы». Ислам — такая же религия, как православие, католичество, иудаизм. А террорист есть террорист, какой бы национальности ни был. В террор идут дети разных народов. Что-то жжет изнутри этих смертников. Думаю, таинственный голос природы, шепчущий им, что, несмотря ни на что, они не станут настоящими британцами, французами и прочими. Террор — всегда попытка более слабых спровоцировать более сильных на массовый ответ, чтобы этот ответ удесятерял, утысячерял число обиженных, которые готовы броситься разорять, подрывать, сжигать.
