Яков Арсенов - 76-Т3
— Ты планируешь расставание?
— Я не планирую, так всегда случается.
— Я не понимаю этой системы мучений.
— Очень просто. Ты приходишь после разлуки в кино, а два места там святые. Идешь по Майскому парку, а лавочка под кленом — святая. Ты будешь мучаться, вспоминать.
— Забавно, ты предлагаешь отрезать пути разлуке?
— Да, мы с тобой создадим область мучений.
— В этом что-то есть.
— А когда расстанемся, я буду тебе писать.
— Зачем писать, если расстанемся?
— Ты будешь получать письма и вспоминать об этом лете. Не обо мне, а о лете. Время будет идти, письма реже и реже. Они будут напоминать уже не об одном каком-то лете, а о юности вообще. Я превращусь в символ. Когда ты начнешь округлять количество прожитых лет до десятков, я стану напоминать тебе не о юности, а обо всей твоей жизни. Все забудется, и жизнь представится тебе сначала юностью, потом летом и, наконец, днем единственным днем, когда мы с тобой познакомились.
— Интересно. Но почему ты постоянно твердишь о разлуке?
— Я всегда в конце концов оставался один. Теперь я специально заостряю внимание на расставании, чтобы как-то от противного, что ли, сохранить нашу дружбу.
— Мы с тобой не расстанемся, правда?
— Прошлое должно обретать законченный смысл. Чтобы с ним было проще входить в товарные отношения. Рассказывать по бартеру, спонсорски делиться, забывать по сходной цене или молчать в обмен на что-то. Земля долго стелилась под ноги закату. По городу пошла ночь в черном до пят платье. Одинокая звезда стояла над миром и предлагала себя в жертву. Объективных условий сорваться с орбиты и падать, сгорая, не было.
— Этим летом у меня истекал какой-то срок. Я тебя, в общем-то, ждала. Я бродила, как заклятая, по городу, представь, а счастье уже начиналось. Ты доделывал свой курсовой, а в точке уже сходились две наши с тобой параллели.
Она постоянно ожидала непогоды и брала с собой накидку с капюшоном. В ее сквозном целлофане она походила на букет в слюде и говорила о странном свойстве дождей, случайных, обложных и слепых, о том, как они могут доводить до любви, до беды, до отчаяния. Ей был по душе их излюбленный метод — не кончаться, кончаться и влить из любого момента. Артамонов шел домой. Ее слова продолжали медленно падать. Обратите внимание на ночную застенчивость улиц. Дома в этом районе засыпают с заходом. Потому что все они учреждения. Жилых здесь нет. Слов для этих красот не отыскать в дремучих томах. Я люблю наш район.
Лика без предупреждения исчезла на неделю в деревню к бабке. Артамонов потускнел.
— Твое излюбленное занятие — бить в места, не обусловленные правилами, — высказал он ей. Я не готов к дилеммам. То обними, то уйди с глаз долой. Я не железный, потрескаюсь от таких перепадов нежности.
— Будешь знать, как наплевательски относиться ко мне и не считаться с моими чувствами! Ты совсем забыл, что меня можно не только оббалтывать всякими фантазиями, но можно еще и целовать, — сказала она и искренность обозначилась в глазах маленькими искорками.
— Я боюсь, как бы мы не наделали лишнего с тобой.
— Между нами не может быть лишнего.
— Не знаю, что за поветрие надуло в мою блудную душу столько платоники.
— Бедный человек.
Практика шла свои ходом. Турбины на БМЗ крутились независимо от взрывов эмоций обслуживающего персонала. Талоны на спецмолоко практиканты отоваривали в «девятнарике» пивом и сухим вином.
— Познакомил бы с художницей, — ныл Нынкин. — Пусть она пригласит нас к себе. Скука, чаю попить не с кем!
— Не у кого, — поправил Пунтус.
— Давайте пойдем к ней в мастерскую! Правда, там одни аисты да портреты. Она уверяет, что для портретиста некрасивое лицо — находка.
— Неспроста она к тебе привязалась, — поддел Пунтус.
— Но чай-то в мастерской есть? — почти утвердительно спросил Нынкин.
— Вообще она художник-мультипликатор.
— Понятно. Значит, чая нет, — опечалился Нынкин. Хорошо, мы продадим ей сценарий одного сногсшибательного мультика. Первое место! Мы стибрили его на закрытом творческом вечере. Жена встречает мужа с курорта…
— Муж худой, как прыгалка, — перебивает его Пунтус.
— Помолчи! Так вот, жена толстая. Подходит поезд, останавливается…
— Не так! Жена замечает мужа в тамбуре, вскакивает на подножку, берет чемоданы, ставит на перрон. Потом опять влезает, берет мужа и тоже ставит на перрон рядом с чемоданами. Затем резко обнимает его и делает попытку поцеловать. Муж только что с курорта. Ему, понятное дело, не до поцелуев с женой. Он резко отстраняется, но жена успевает зацепить его губы своими…
— Не туда гнешь! Отстраняясь, муж растягивает свои губы, как хобот. Тут жена отпускает их, и они, как резинка хлопают его по лицу….
— Ну, ладно, вот вам трояк на чай и… пока! — Артамонов представил, как глубоко зевнет Нынкин, когда Лика поднимет проблему дальнего от зрителя глаза на своих портретах. Это получается потому, что она сама раскоса. Но она этого не знает. Она рисует глаза, глядя в зеркало на свои. Раскосость ее изюминка. Самое лучшее, что есть в лице.
— Эгоист ты, — сказали симбиозники. — Мы тебя вытащили на пляж, вынудили познакомиться с девушкой, а ты кусок хлеба зажал! Вот тебе твой рваный трояк — при этом трояк оставался лежать у Пунтуса в кармане — и давай, заканчивай свой интеллектуальный сезон!
Ей вздумалось рисовать его портрет.
— Если я смогу высидеть, — предупредил Артамонов.
— Это недолго.
— Ты что-то нашла в моем лице?
— Я не могу польстить тебе даже немного. Одним словом, мне придется сильно пофантазировать, одухотворяя изображение.
— Тогда потерплю.
— Расслабься, забудь, что я рисую.
— Не составит труда.
Он уселся в кресло и принялся в который уже раз просматривать альбомы. Тысячи рисунков. Лица, лица, лица, и аисты во всевозможных позах. В полете, на гнезде, со свертком в клюве.
— Что у тебя за страсть? Дались тебе болотные птицы! Я не могу переносить этих тухлятников. Жрут живьем лягушек! В них нет никакой идеи… никакой поэзии!
— Не знаю. Я детдомовская. Как ни крути, к моим теперешним родителям меня доставил аист. Версия с капустой меня устраивает меньше — сырость, роса на хрустящих от мороза листьях — бр-р-р! Аисты интереснее, они такие голенастые, хвосты и крылья в черных обводьях…
— Я ненавижу их.
— Почему?
— Ничего интересного, мальчишество.
— Ведай.
— В детстве меня обманули. Сказали, с аиста можно испросить три желания, как с золотой рыбки. На наш луг опустилась целая стая. Я побежал за ними. Я был маленький, при желании птицы могли сами унести меня и спросить три птичьих желания. Я схватил аистенка. На меня набросилась стая. Чуть до смерти не заклевали! С тех пор при каждой возможности я бросаю в них камнями.
— Понятно, — притихла она. — Верность нужно скорее называть аистиной, чем лебединой. Аисты тяжелее переносят расставание. Они сохраняют пожизненную верность не только друг другу, но и гнезду. Ты жестокий, заключила она.
— Может быть, но первым никого не трогал и не трогаю.
— Если не считать меня. После рассказа хоть перерисовывай. Я изобразила тебя совсем другим.
— Второго сеанса я не выдержу.
— Ладно, пойдет. Бери, — протянула она рисунок.
— Разве ты для меня рисовала?
— Рука запомнила, я легко повторю.
Упившись намертво дождями, лето лежало без памяти. На самой глухой его окраине стыл пляж, пустынный и забытый. Линия воды была выгнута в форме застывшего оклика. Из-под грибков легко просматривалась грустная логика осени. Она была в неудаче зовущего. Кто-то бодро и неискренне шагал в промокаемом плаще. Ему в спину сквозила горькая истина осени. Она была в позднем прощении, в прощании. Мокрые листья тревожно шумели. В их расцветке начинали преобладать полутона. Лирика осени.
Вышло так, что Артамонов был вынужден уехать из города.
Они стояли на распутье. Налево шел закат, направо рассвет, а прямо как и тогда — ночь в черном до пят платье.
— Прости, что я успел полюбить тебя.
— Как ты умудрился? В месяц у нас сходились три — четыре мнения. До сих пор подлежат сомнению мои избранные мысли о тебе. На твоем месте любой бы увел в секрет свои активные действия. Текущих планов нет, одни перспективные. Не молчи!
— Зачем тебе ждать меня? Три года — это очень долго.
— Ты будешь писать?
— Я же говорил — нет. Не люблю.
— Что ты вообще любишь. И все-таки, почему мы прощаемся? Не расстаемся, а прощаемся?
— Я не могу использовать твое время в корыстных целях.
— Ладно, не надо никаких объяснений, лучше поцелуй.
— Набрось капюшон. Наконец-то он тебе пригодится.
— Странно как-то, без явной боли. А ведь это событие. Тебе удалось организовать для меня область мучений. Не знаю, как буду ходить одна по нашим местам. Страшно.
