Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)
Он вспомнил и другие дни, связанные с этим домом на пересечении двух улиц, с домом, в котором он сделал первый в жизни шаг, произнес первое слово. Вспомнил и тот, казавшийся теперь страшно далеким, день, когда все это началось…
* * *
Тот день врезался в память, словно гравюра в металл, – отчетливо, резко: каждый штрих, каждая черточка.
Накануне, в субботу, был сдан последний экзамен, и вечером всем классом устроили пирушку. Пили вино, пели, танцевали под патефон. Кто-то придумал кататься на лодках, и всей оравой, шумной, веселой, хохочущей, захватив недопитое вино, отправились на реку.
Обратно шли уже на заре, серединою проспектов и улиц, через парки и скверы, под сенью каштанов и тополей – утомленные, охрипшие от песен и смеха, в свете поднимавшегося солнца. Навстречу то и дело попадались такие же возвращавшиеся с ночных пиршеств, с прогулок за город компании – девушки с букетами цветов, ребята с гитарами, дурашливо повязанные девичьими косынками, из последних сил все еще пытающиеся шутить. На улицах слышались смех, громкие разговоры, нестройные голоса затягивали песню и, не допев до конца, смолкали. В это раннее утро город был во власти выпускников. Наверное, такая легкость и безоблачность на душе бывают только раз в жизни! Уже не школьники, уже кое-что достигнуто, преодолена первая, важная ступень. Сколько волнующего своею новизной чувства самостоятельности, к которому невозможно привыкнуть!..
Андрей открыл наружную дверь предусмотрительно захваченным ключом, на цыпочках, чтобы не разбудить маму, прошел в комнату, которую делил со старшим братом Женей. Тот спал, заложив под голову руки. Одеяло сползло на пол, он лежал в одних трусах – бронзовый, стройный, красивый.
На своей кровати Андрей нашел мамину записку: «Захочешь есть – на столе под газетой молоко и хлеб».
Ни есть, ни спать не хотелось.
Окно на улицу было распахнуто настежь, слышалась звонкая перекличка давно пробудившихся воробьев. Андрей взобрался на подоконник.
Всходило солнце. Небо золотилось, было полно разгоравшегося мягкого сияния, и все, что открывалось Андрею с высоты в свежем утреннем, еще не затуманенном пылью воздухе, независимо от расстояния было видно во всех мельчайших подробностях – каждый булыжник мостовой, каждый проводок антенны, перечертивший золото зари, каждый лист на могучих тополях, зелеными грудами поднимавшихся над крышами, и все это, точно в предчувствии какой-то близкой и страшной перемены, как будто хотело сказать: вглядись, будь внимателен, вот мир, в котором ты живешь, он живописен и прекрасен в каждой своей мелочи, пойми, почувствуй его красоту, запомни…
В глубине улицы пышная листва тополей сливалась в одно сплошное море зелени, захлестнувшей одноэтажные домики, дворы, заборы, сараи. О, это безудержное буйство листвы и трав памятного лета! В мае шли дожди, было холодно, и все задержалось в росте. Но в июне наступили теплые дни, и зелень, словно торопясь наверстать упущенные для жизни сроки, словно гонимая наружу какой-то вдруг проснувшейся силой, хлынула со всех сторон. Дотоле голые деревья оделись за неделю. Ветки никли, отягощенные тяжелой, сочной листвой, до черноты темной в тени и изумрудной, переливающейся глянцем на солнечном свету. Улицы погрузились в зеленый дымчатый полумрак. В парках стояла пахучая влажная духота. Даже на взгляд была ощутима та непомерная тяжесть, какую пришлось держать стволам, и казалось, еще немного, и они не вынесут, станут с треском ломаться, как в февральские метели под тяжестью мокрого, липучего снега.
Солнце поднялось над крышами. Приветствуя его, воробьи подняли в листве гвалт и возню. И вдруг незаметно, неизвестно откуда наплыла и повисла над домом кремовая тучка, и брызнул дождь, весь просвеченный солнцем, шумный, веселый, сверкающий. Он тут же кончился, тучка поплыла дальше, а на каждом листе, на нитях проводов, на фарфоровых чашках изоляторов повисли и зажглись острым алмазным блеском прозрачные капли. Так молодо, так солнечно, так радостно засверкало все вокруг, и так это было в лад с тем, что испытывал Андрей!..
Экзамены в институт предстояли только в конце августа. Впереди после напряженных трудов было полтора месяца заслуженного отдыха. Полтора месяца безделья, беспечности, купаний в реке, поездок на велосипеде в лес…
Улыбаясь, он спрыгнул с подоконника, быстро разделся, лег, с наслаждением вытягиваясь, в кровать и сразу же уснул – весь наполненный еще непережитым своим счастьем, чувством свободы, свежестью и радостным сиянием этого занимавшегося утра…
* * *
Разбудил его Женя.
– Вставай, – сказал он. – Слушай.
Брат был хмур и озабочен.
Мать, бросив кухонные дела, стояла, застыв, в двери, с полотенцем через плечо, с тарелкой в руках.
Босой, растрепанный, в майке, выбившейся из трусов, Андрей поднялся с кровати и вначале никак не мог понять, о чем говорит включенный на полную громкость репродуктор.
За окном все так же тяжелыми пышными грудами зеленела листва, в воздухе плыл тополиный пух, и кое-где еще посверкивали невысохшие дождевые капли. Все было, как несколько часов назад, и все было иным: что-то неуловимо изменилось, сдвинулось, это был уже другой мир, вызывавший совсем другие представления, безвозвратно отделенный от того, утреннего, резкой чертой, которую проводило радио.
Слушали молча. Что-то общее, объединявшее было запечатлено на лицах. И в то же время у каждого было еще что-то свое, сокровенное, личное – мать растерянно, с выражением беспомощности пристально глядела на сыновей, Женя был бледен, но, как всегда, сдержан, чуть-чуть замкнут, сосредоточен.
Андрей чувствовал только одно – в эти минуты бесповоротно ломается, рушится его судьба и поворачивает на совсем иную, полную неизвестности дорогу…
Но страха не было, как не было и уныния. Он был слишком юн тогда, неопытен, чтобы понять всю серьезность, трагизм разразившихся событий, слишком верил словам, еще нельзя было разглядеть конкретные черты того, что вторгалось в жизнь, в каждую семью. И конечно, не было мысли о бесконечной длительности нагрянувшей беды, о четырех изнурительных годах, о том, что огонь войны коснется и этих стен…
Потом из репродукторов гремела музыка.
Оставаться дома было невозможно. Тянуло в школу, к товарищам, еще куда-то, где много людей.
Женя, наскоро одевшись, побежал на завод.
Вышел и Андрей.
Еще были те, кто не слышал радио и ничего не знал.
В воротах встретился старик Козлов, машинист, живший на первом этаже. Он шел с базара – у него болела жена, он сам ходил по воскресеньям за продуктами, – нес корзинку с овощами, блюдечко с бруском масла, прикрытые пергаментной бумажкой. Андрей сказал ему: «Война!» Мимо бежали дети, они тоже крикнули: «Война!» И у Козлова дернулось, побледнело, страдальчески исказилось лицо, и блюдечко с маслом, выскользнув из пальцев, упало и разбилось о камни…
Марши, марши… Они гремели весь день, до самого вечера, до первой сводки. Ее слушали жадно, никто ничего не понимал: войска отступают, противник превосходит силами, теснит, прорыв в районе Кальварии…
А через неделю на Андрее была уже гимнастерка, широкие галифе, грубые сапоги, пахнущие кожей, варом, армейским складом, и петлички курсанта военно-воздушного училища…
* * *
Где-то, подравшись, запищали крысы, метнулись, шурша по щебню, в разные стороны.
Андрей закоченел на сырых, холодных ступенях. Он сидел уже долго – час, может быть, больше, он потерял представление о времени. Надо было позаботиться о ночлеге.
Предусмотрительность постового оказалась вовсе не лишней…
Он выбрался из дома, прошел опять через ворота, улица была погружена во мрак и молчание.
Минует время, город, конечно, поднимется вновь. Жизнь побеждает – таков закон бытия. Победит она и на этих улицах. И потускнеет, уйдет в далекое, небеспокоящее прошлое сегодняшний горький день. Люди не любят вспоминать о плохом. У человеческой памяти врожденное свойство – освобождаться от неприятного и мрачного. И она охотно оказывает людям эту услугу. Сколько раз уже так бывало: затягивались, сглаживались шрамы, оставленные войной. Вырастало новое поколение, не нюхавшее тошнотворного трупного смрада, представлявшее войну как одну сплошную героику…
Неужели и вправду поблекнет всё, что приняли людские души? Забудутся обугленные стены, печные трубы, тоской хватающий за горло запах пепелищ? И то, как выли в поднебесье бомбардировщики, с какой безмерной мукой в стекленеющих глазах умирали солдаты на вздыбленной горячей земле?
Солдаты, солдаты, серые шинели… Сколько их было рядом с ним за эти годы! Пожилой, семейный народ, с сединою, с мозолистыми трудовыми руками, – крестьяне, рабочие, соль русской земли, сама матушка-Россия… И парни, чья жизненная нить обрывалась, не размотавшись и до половины. И совсем мальчишки, его одногодки, безусые, стриженые, как первоклассники, – им досталось пробовать жизнь прямо с ее самого горького края…
