Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)
Она не договорила.
– Когда выгоняли из города, наш дом уже сгорел?
– Нет, стоял. Целенький. Только без стекол. А наш разрушило. Когда немцы вступали. Сразу как ахнуло! Выходы из подвала завалило, водопровод порван, вода хлещет. И вылезти нельзя. Думали, потонем…
– Ты что, работаешь?
– На телефонной станции.
– Значит, телефон действует?
– Даже радио. Уличные громкоговорители пока.
– А почта?
– И почта. Магазины есть – продуктовые, промтоварные. Кино открылось – в подвале под универмагом. Два сеанса в день.
– Вот как!
– Народу только мало. Днем – еще заметно, а вечером – как сейчас, пусто. Первое время страшно было с работы ходить… Ничего, скоро станет лучше.
– Ну, не так уж скоро…
– Почему же? Заводы уже восстанавливают, рабочие с Урала возвращаются. Вот электричество дали, воду. А то без воды совсем плохо было – на речку ходили.
– На речку? – Андрей представил себе этот путь – с ведрами, чуть не через весь город, по кривым улочкам, сбегающим с крутых бугров.
– А что ж было делать? И хлеба не давали, если в пекарню свой пай воды не принесешь. – Галина засмеялась – оттого, что это было уже прошлым. – Пережили… Ты из армии – насовсем?
– Еще комиссию проходить… Да вообще-то, наверное, чистая… Колено не гнется.
– Ничего, главное – жив.
– Да, конечно… – согласился Андрей.
Эту ставшую ходкой фразу, что произнесла Галина, придумала всеобщая разоренность, и люди, у которых война отняла все, оставив только способность дышать и двигаться, охотно прибегали к мудрости этих слов. Что ж, действительно: быть живым – не так-то уж это мало…
– Ты куда шел?
– Ночевать.
– Где?
– Есть комната для военнослужащих.
– Пойдем к нам, – предложила Галина. – Вот еще, в потемках блукать!
– Адрес я знаю.
– Пойдем!
Андрею самому не хотелось расставаться с ней. Сейчас это было бы непереносимым и страшным – одиночество во мраке, на этих мертвых улицах…
– Я вас не стесню?
– Ну вот, выдумал! Идем! – Она решительно потянула его за рукав. – Давай руку, а то еще споткнешься. Видишь, тропка в кирпичах? Иди следом. Только осторожней, тут ямы…
Увлекая за собой Андрея, она легко перескакивала с камня на камень. Ее маленькая горячая ладонь, такая худая, что ощущались все косточки пальцев, цепко сжимала его руку. Она снова была полна возбуждения, как вначале, когда все в ней так и прянуло навстречу Андрею, и снова ему померещилось что-то не совсем понятное и простое в ее оживленности, в настойчивости, с какой она тянула его к себе.
Где-то далеко громыхнул взрыв, прокатилось эхо – будто что-то массивное пролетело над городом и тяжело рухнуло на землю в противоположном краю.
– Это мина, – сказала Галя. – Немцы оставили. Саперы их тысячи сняли, да разве все найдешь? Сколько людей побило!
Одолевать завалы, через которые они перебирались, было впору тренированным альпинистам. Негнущаяся нога лишила Андрея ловкости, он спотыкался и, наверное, не один раз упал бы, если б не поддерживала Галина.
– Нагибайся ниже, – сказала она, сводя его по крутым ступеням в подвал.
Андрей редко бывал здесь раньше. Подвал представлял настоящий запутанный лабиринт: петляющие коридоры, пропахшие сыростью, плесенью, мышами, тупички, неизвестно что скрывавшие в своей глубине. Тут ютилось множество разного люда, случались пьяные ссоры, драки. Коридоры никогда не освещались, подвал пугал ребят вечной темнотой, недоброй славой. Стоило спуститься под своды, как, вызывая озноб, в воображении всплывали слышанные и читанные в книжках истории про таинственные пещеры, про замурованные в стенах скелеты.
Отдав одну руку Галине, а другой, с палкой, как слепец, ведя по шершавым, сырым, холодным стенам, чтоб не стукнуться лбом, Андрей шел за девушкой. Она двигалась так же уверенно и свободно, как если бы это было при ярком свете.
– Сюда, – сказала Галина.
Скрипнула отворяемая дощатая дверь; по теплому, застоявшемуся, несвежему воздуху жилья, пахнувшему в лицо, Андрей догадался, что пришли.
– Ты постой так, не шевелись, а то еще ушибешься обо что-нибудь, – сказала Галина, выпуская его руку. – Я сейчас свет зажгу. Мама, наверное, спит, намаялась…
Она пробралась куда-то в глубину, пискнула лампочка в патроне, вспыхнул неяркий желтоватый свет.
Комната была небольшой, со сводчатым потолком. Штукатурка сохранилась на нем лишь местами. На уровне, превышавшем человеческий рост, темнела глубокая ниша окна. Из четырех секций рамы только в одну было вставлено стекло, остальные заложены кирпичами. Фанерная, не достававшая до потолка перегородка делила комнату надвое, закрывая угол с кроватями. Тесный отсек против входной двери, куда шагнул Андрей, служил кухонькой. К стене под нишей приткнулся столик-буфет с нагроможденной посудой: мисками, кастрюльками, стеклянными баночками, бутылками. Подле – широкая скамья, накрытая дерюжкой, табуретка. Ходики на стене. Циферблат заржавлен, стерт, время можно узнавать только по расположению стрелок.
– Садись. – Галина подвинула табурет. – Да разденься. Здесь тепло.
Она прошла за перегородку. Андрей расслышал, как, понизив голос до шепота, она разговаривала о чем-то с матерью – вероятно, та, разбуженная их приходом, спрашивала, кого и зачем привела Галина.
– Что же ты не раздеваешься? – сказала Галина, появляясь. – Не бойся, никому не помешаешь. Ой, какой беспорядок! – смутилась она, кинув взгляд на стол. – Так живем, что не до красоты… Ладно, сейчас приберу…
Она сняла пальто, платок, повесила на вбитый в кирпичную стену гвоздь, оставшись в сереньком, перетянутом пояском платьице.
Наконец Андрей мог ее рассмотреть.
Да, она выросла, вытянулась, но все же изменилась мало: тот же остренький носик, тонкие, будто выщипанные бровки, то же худенькое, бледное, вытянутое вперед личико. Только глаза были уже не детскими – без той прежней чистоты, пригасшие, с тенью, окрасившей глазные впадины, со взглядом, в котором чувствовались зрелость, уже большой жизненный опыт, обретенные вынужденно, много раньше своего положенного срока.
Другого гвоздя в стене не нашлось. Андрей повесил шинель поверх пальто Галины, поставил в угол палку. Галина заметила, какое впечатление произвело ее жилище на Андрея.
– Где мы прежде жили, там теперь нельзя: потолок провалился, – сказала она, сдвигая миски и тряпкой вытирая перед Андреем стол. – А здесь раньше кладовка была. Ты не гляди так, тут неплохо. Видишь, даже пол деревянный. У многих куда хуже. Есть – живут в такой сырости, тесноте. Войти страшно, а они живут – с дитями…
– Печку небось сами клали? – вполголоса, чтоб не тревожить за перегородкой Галину мать, спросил Андрей, глядя на прижавшуюся в угол, подле двери, закопченную печурку с плитой, горкой мелко наколотых и сложенных для просушки дров.
– Сами… – усмехнулась Галина. – Я глину месила, мама клала. Ничего вышло – и готовим на ней, и греет.
Повернувшись – она стояла у стола спиною к двери, – Галина продолжительно и любовно посмотрела на кривоватую, плохо побеленную печурку: словно приласкала ее взглядом.
За время фронтовых скитаний Андрей научился в полной мере ценить это нехитрое человеческое изобретение, и благодарный, признательный взгляд Галины был ему понятен.
– Антоныч набивался сложить, – сказала Галина. – Он мастер, подрабатывает этим. Да ему поллитра надо было поставить. А поллитра – триста рублей… Помнишь Антоныча? Он наверху жил, старик, нога деревянная…
– Не помню. У вас тут столько народу было – муравейник!
– А сейчас вот только мы, Антоныч с бабкой да еще одна семья… – помолчав, сказала Галина.
Ее руки, наводившие на столе порядок, двигались с привычным проворством. Кожица на них была бледна и как бы просвечивалась насквозь, позволяя видеть переплетение голубых жилок, пальцы были узки и длинны, плечи и локти – по-детски остры, и вся фигурка ее, удивительно тонкая в талии, была хрупкой и слабой. Приходило в голову, что она не по силам много изо дня в день трудится, устает, а питается плохо – в доме, конечно, не бывает лишнего куска.
В большой алюминиевой миске лежали две нечищеные вареные картофелины. Галина секунду помедлила, будто решая про себя какой-то вопрос, потом подвинула миску Андрею.
Тот понял, что картофелины были единственной в доме едой, и мать оставила их Галине, чтобы та, вернувшись с работы, могла поужинать.
– Нет-нет, – сказал Андрей быстро и категорично, отодвигая миску. – Я не хочу. Правда, не хочу! – повторил он, видя, что она с сомнением смотрит ему в лицо. – Я обедал днем. На продпункте.
– Ну, когда это было!
– Ничего, я сыт, – сказал Андрей как можно правдивей. Никакой голод не заставил бы его взять эти картофелины. – Я закурю лучше, ладно?
– Кури. А то, может, кипятку согреть?
– Да ну, возиться!.. Не надо.
У Андрея ничего не было с собой – ни сахара, ни хлеба. Все, что выдали в госпитале, он съел в дороге, получить по аттестату можно было только завтра.
