Дзюнпэй Гомикава - Условия человеческого существования
Чем же закончить эту картину? Над умирающей женщиной продолжали глумиться — острый кол заменил цветы. И снова смех… Она просила скорее добить ее, смерть несла избавление от мук.
Мой молодой повелитель, вероятно, понимает, почему я так подробно пишу о страданиях женщин. Психический склад у наций различен, и все же в одном они сходятся. Любой мужчина испытывает и стыд, и боль, и ненависть, когда видит, что представитель другой нации надругался над его соотечественницей. Так уже повелось исстари.
И вот я спрашиваю: неужели господа японцы настолько тупоголовы, что исключают возможность подобного надругательства над японскими женщинами в будущем со стороны их завоевателей? Ведь война пока еще не исключена из жизни общества, и сегодняшний победитель завтра может оказаться в положении побежденного. Тысячелетняя история мира доказывает это достаточно убедительно.
Возможно, я повторяюсь, но не могу не написать вот еще о чем. Японцы воображают себя венценосной нацией, верят или пытаются верить в «несокрушимость острова богов». Немцы упорно отрицают достоинства любой нации, кроме собственной. Американцы все свое хвастливо называют лучшим в мире. Такое чванство присуще в той или иной степени всем нациям, и об этом, пожалуй, не стоило бы говорить. Однако обратите внимание на одно обстоятельство. Японцами называют возникшее уже давно сообщество людей, воспитанное в среде, где господствовала японская политика, экономика, нравы, семейный уклад. Часть этого сообщества составляет многомиллионная армия, которая в Китае повсеместно совершала массовые насилия, убийства, грабежи. Путь вашей армии — путь преступлений. Но ведь и в других капиталистических странах в идентичной среде, которая ничем не отличается от японской, существуют такие же сообщества людей, а часть из них тоже представляет собой многомиллионные армии, опять-таки ничем не отличающиеся от японской. И вот судьба дает вам возможность представить себе, что будет когда-нибудь с вашей страной, с вашим домом, с вашей семьей, с вашей возлюбленной. Впрочем, мое предупреждение, кажется, уже запоздало.
Однако вернемся в ту деревню. Деревню сожгли дотла. Разве можно было оставить это гнездо сопротивления?
Несколько десятков мужчин, не оказавших, подобно мне, сопротивления, были «взяты в плен» и отправлены в лагерь. Одни из нас потом стали орудиями труда, другие заменили подопытных свинок в японских военных лабораториях. Подобные расправы творились всюду, так что «пленных» набралось много сотен.
Что же было потом?
Нами набили до отказа крытые вагоны. В течение многих суток мы тряслись по железным дорогам в запертых вагонах, не получая ни пищи, ни воды. Наконец мы попали в лагерь. Тут оказалось много воздуха, воды… побоев и работы. Особенно много работы и побоев. Мне кажется, что японцы почти все, без исключения, прекрасно усвоили одну особенность. Они, конечно, знали, что человек — это наиболее дешевая рабочая сила, более дешевая, чем какая-либо другая. И бык, и лошадь, когда устанут и проголодаются, перестают работать, сколько бы раз кнут ни опускался на их спины. А человек, как бы он ни устал, ни изголодался, все же работать будет, его заставляет работать страх и постоянная надежда на лучшее. И японцы это прекрасно поняли, проявив гениальную прозорливость. А если некоторые и подохнут на работе, это не важно. Ведь японцы подсчитали, что таких двуногих зверей в Китае почти полмиллиарда!
И вот одни умирают от изнурения, а другие на их крови и поте жиреют, ласкают свой слух изящной музыкой, развлекаются в любовных утехах и спокойно спят.
Я кончаю. В заключение расскажу один забавный случай. Однажды один мой соотечественник — имени его я не знал, он был из другого лагеря — похитил из продовольственного склада продукты и сбежал. В нашем лагере тоже объявили о побеге, сообщив, что беглеца зовут Ван Тин-ли. Меня схватили, потому что я тоже Ван Тин-ли. Допрашивавший меня нижний чин, видимо, не знал, куда девать свою энергию — фронт был далеко и проявить воинскую доблесть было не так-то просто. Он начал меня пытать. Конечно, все, в том числе и допрашивающий, знали, что не мог же я, находясь в одном месте, совершить кражу в другом, да было бы и нелепо удрать из своего лагеря, обокрасть склад в другом и снова вернуться в свой. Но это во внимание не принималось. Раз я Ван Тин-ли, значит, преступление совершил я. Вот тут я впервые на собственной шкуре испытал страшную силу формализма! Силлогизм был построен просто: преступник
— Ван Тин-ли, ты носишь фамилию Ван Тин-ли, следовательно, ты и есть преступник. Что можно возразить против этого?
В общем я получил столько ударов, сколько им хотелось. После этого меня опять спросили о фамилии, возрасте и профессии. Я ответил, что фамилию Ван Тин-ли я ношу уже тридцать два года, и что по должности я был доцентом университета. Тогда допрашивающий засмеялся и сказал, что я действительно Ван Тин-ли, но по профессии всего лишь вор. Меня опять избили, последний удар пришелся между ног. От этого удара я потерял сознание, но, может быть, благодаря этому и остался жив, хотя на всю жизнь превратился в евнуха. После этого меня поставили чистить выгребные ямы японцев. Сбежавшего Ван Тин-ли вскоре поймали и расстреляли, но мой «следователь» не угомонился. Как-то он подошел ко мне и, ухмыляясь, спросил:
— Ты, кажется, Ван Тин-ли?
Я утвердительно кивнул.
— Ты был доцентом, говоришь?
Я это подтвердил.
— Нет, ты не доцент, ты золотарь.
Мне пришлось согласиться и с этим. Тогда он добавил, что я еще и вор. Против этого я возразил, и он одним ударом сбил меня с ног.
Неизвестно, где ждет тебя счастье. Однажды для работ в отдаленном районе отобрали несколько сот сравнительно еще здоровых людей. Я был худ и слаб, и меня не взяли. Потом мы узнали, что наши соотечественники сооружали какой-то военный объект, а по окончании строительства их всех уничтожили. Почему? Очень просто: они ведь знали военную тайну и могли ее разгласить. Правда, просто? Кстати, могилу они копали себе сами.
Ну, пожалуй, хватит. Приношу глубокую благодарность поставленному надо мной японцу за то, что он дал мне карандаш и бумагу. Пока я держу в руках карандаш, меня, по-видимому, еще можно признавать человеком. Однако бумага уже кончилась. Может быть, это конец и моего человеческого существования?»
Кадзи отправился в барак. Ван Тин-ли сидел у самой двери и палочкой чертил на земле, потом стирал. Увидев Кадзи, он поднял голову и улыбнулся.
— Зачем ты все это написал? — спросил Кадзи.
— Знаете, как дикий зверь… — усмехаясь, ответил Ван. — Присядет, осмотрится, увидит, что безопасно, и очищает кишечник. Жить мне все равно осталось недолго, а так хочется очиститься от пакости. Накипело…
— Значит, решил, что здесь безопасно? Это как бы завещание? Ну что ж, поговорим начистоту. А все же японец, который стоит перед тобой, отличается чем-нибудь от тех, о ком ты написал? Или не отличается?
— По-видимому, на этот вопрос легче ответить самому японцу, — сказал Ван, не гася усмешки. — Отрадно уже то, что господин Кадзи сам осознал разницу. А что возьмет в нем верх — это будет зависеть от него самого. Это различие либо совсем сгладится, либо, напротив, еще больше возрастет. Все в ваших руках.
— А чего бы тебе хотелось?
Впервые за все время Ван громко рассмеялся, обнажив обломанные зубы — следы несчетных зуботычин.
— Я не для себя стараюсь. Вы прекрасно знаете: как только человек перестает заниматься самоусовершенствованием, все самые добрые начала в нем могут погибнуть. В двадцать лет человек всегда гуманист, правдолюбец, к тридцати он в большинстве случаев становится практичным, а после сорока он уже весь во власти эгоизма. А почему? Потому что не сумел развить в себе добрые начала, проявлявшиеся в нем в двадцатилетнем возрасте.
— О, это уже настоящая лекция. За такие лекции большие деньги платят, — невесело усмехнулся Кадзи; в глазах его не было и тени улыбки. — Однако, Ван, вам не пришло в голову, что огонь, который лижет ваши ступни, уже опалил души многих японцев, что прежде всего подверглись агрессии от своих же соотечественников они, эти японцы. Вы сейчас за колючей проволокой, как с вышки, можете, если захотите, даже заниматься наблюдением: «Ага!.. Вон японец, вон агрессор!» Или, говоря вашими словами, можете развивать в себе добрые начала. А мне, которого подвесили над огнем, что прикажете делать?
Ван медленно качал головой, словно говоря: нет, не так все это, не так! Затем он сказал:
— Каждый человек склонен считать себя страдальцем. Событиям своей жизни он часто стремится придать трагическую окраску. Однако факты упрямая вещь. Нельзя, например, человека, сидящего за колючей проволокой, убедить, что он более счастлив, чем тот, кто разгуливает по ту сторону. Да убеждающий и сам этому не верит, ибо факты говорят о противоположном.
