Шарль Левински - Геррон
— И что ты хочешь прочитать?
Я и понятия не имел.
Теперь мне предстояло выступление, о нем даже было объявлено в газете, но у моей сценической страсти отсутствовал объект. Я не имел репертуара. Выступить в арт-кафе с „Парнишкой из Портокассе“ я не мог.
Большим любителем чтения я не был никогда. К сожалению. Истории я предпочитал выслушивать или смотреть на сцене. Ольга — совсем другое дело. Может по-настоящему погрузиться в книгу. На целые часы. В тот вечер, когда Макс Шмелинг стал чемпионом в тяжелом весе, мы чуть не пропустили матч, потому что она не могла оторваться от книги.
— Еще пять минут, — говорила она.
И еще пять минут, и еще. А я топтался у порога как идиот во фраке.
Конечно, это смешно — элегантно одеваться, чтобы пойти на боксерский матч. Но так тогда было принято. Вечер во Дворце спорта был так же важен, как премьера Рейнхардта. Важнее. Дамы запрашивали из банковских сейфов свои самые крупные бриллианты, а кто хотел показать, что чего-то достиг, позволял себе место у самого ринга. Где, если повезет, можно получить и брызги крови на свою рубашку.
По прошествии времени думаешь: с народом, который может так воодушевляться организованной дракой, надо держать ухо востро. По прошествии времени думаешь много чего.
Если бы я дал Ольге дочитать ее книгу до конца и остался в тот вечер дома, я бы уже не встретил снова маленького Корбиниана. Он бы меня, быть может, забыл и пятнадцать лет спустя не демонстрировал бы мне с такой гордостью…
Об этом я не хочу думать.
Лучше о моем самом первом выступлении.
Для которого у меня не было текста. Перед Рези я, конечно, изображал, будто мне надо выбрать из слишком большого количества. Может, потому она и сказала мне, что мания величия — это уже половина квартплаты.
Я выбрал Ведекинда. Потому что считал его тексты ужасно модерновыми и спорными. Я и понятия не имел, что тогда, после войны, они были уже давно не новостью. Я же не был книгочеем.
На Ведекинда я наткнулся потому, что у нас дома в книжной витрине стоял розовый томик с „Четырьмя временами года“. Один из папиных деловых друзей — фамилии его я уже не помню, но у него была очень толстая жена — принес его с собой в качестве гостинца. К одному из ритуальных ужинов, на которые лучшие берлинские швейники взаимно приглашали друг друга. Папа благодарил за подарок с такой же убедительной сердечностью, как и мама за обязательный букет цветов. Все четыре перемены блюд и все три сорта вина он изображал гостеприимного, радушного хозяина, а своему негодованию дал выход лишь после того, как супружеская пара удалилась. Мол, это сортирная литература, и приносить такое в подарок — законченная безвкусица. Папа, революционер, всегда был щепетильным. Он предпочел бы выбросить книгу. Но ему поперек дороги встала его экономность. И он нашел для нее место в витрине, с самого краю в самом низу, где зашлифованный край стекла искажал до неузнаваемости название книги на ее корешке.
Книга, которую мой отец так презирал, для меня была именно то, что нужно. Итак, я выучил стихи Ведекинда наизусть. „Тяжкое проклятье, что гнетет мою главу, вжимает меня в грязь подножную“.
Я и сегодня мог бы прочесть наизусть всю мою программу. Без тогдашнего фальшивого вибрато. Не как видение зла, а как молитву. „Возьмите же меня как искупленье и дайте мне погибнуть“.
В фильм, которого Рам ждет от меня, следовало бы встроить сцену, где люди молятся. Белые спины под молитвенными покрывалами, головы покрыты. Медленный проход как сквозь сплошные паруса. В промежутки вмонтировать то одно, то другое лицо. С закрытыми глазами. Погруженные в себя. Старики, которые поучаются при съемке лучше всего. Но и молодые. Свет падает сверху, чтобы лица стали скульптурнее.
Бек из совета старейшин — раввин. Хорошо бы, чтоб он помог мне организовать это.
Минимум человек тридцать или сорок. Иначе образ не получится. Не слишком тесно. Чтоб не казалось, что они взаперти.
Что они заключенные.
Я не хочу делать этот фильм. Только для того, чтобы еще раз в жизни побыть режиссером? Мне этого не надо.
Нет. Надо. Но я не хочу.
Я не хочу — и все же хочу.
Ведекинд.
„Я не был плох. Теперь хочу им стать. Я в жертву принесу все лучшее во мне. Возьмите меня прочь, пока я человек! Иначе стану зверем, чертом на земле“.
Тоже молитва.
Самого выступления я не могу припомнить.
Помню, что костюм был мне тесноват, потому что я снова прибавил в весе, и когда Рези уже объявляла меня, мне вдруг срочно понадобилось помочиться. В клозете „Кюка“ стояли свечи — не ради романтики, а в качестве домашнего средства против вони. В тот вечер они еще горели, что означало, что я могу рассчитывать на довольно трезвую публику. Поскольку там существовала традиция: пьяные посетители пытались прицельной струей потушить свечку. Это я еще помню. Помню, как выглядела стена позади писсуаров. Светлый искусственный камень с тонкими серыми прожилками. Металлическая табличка с именем производителя. Инженер такой-то. Потом я услышал свое имя, громче и настойчивее, и, не помыв рук, бегом вернулся в зал. Протиснулся между столиками, при этом жестом, который позднее стал автоматическим, проконтролировал, застегнута ли ширинка. Потом, должно быть, влез на стул и перебрался на сцену. Про это не помню. Свое первое выступление я начисто забыл. Как теряешь фотографию, ради которой тщено перелистываешь семейный альбом. Из-за волнения.
Совсем плохо я выступить не мог, поскольку мне аплодировали, это я помню. Я был ошеломлен этим шумом. Не знал, как реагировать. Наверное, я неловко раскланивался, а может, и нет, а потом, и это я снова помню отчетливо, я стою у стойки, держу свое пиво, а передо мной лежит маленький сверточек с пятью монетами по одной марке, и Рези мне улыбается, что может означать только одно: я не провалился.
В тот же вечер…
Это не могло быть в тот же вечер. Я немного запутался. Я ведь потом часто выступал в „Кюка“, больше не в монтаже начинающих и уже не с Ведекиндом. Рези раздобыла для меня другие тексты, политические, потому что, по ее мнению, они мне подходили.
Странная мысль, что политика может кому-то подходить, а кому-то нет. Все равно что кому-нибудь сказать: „Вам стоит попробовать туберкулез, он бы вам подошел“.
В „Кюка“ я спел мои первые шансоны; у Рези был пианист, который мог аккомпанировать без нот, если ему хоть раз напеть. „Голос с характером“, — говорили люди. Вежливая формулировка для „некрасиво, но сильно“. Не важно, похвала есть похвала, и ей всегда рады. Кажется, все сходились в одном: я был рампозависимый с талантом.
Не то чтобы я сразу стал звездой. В „Кюка“ такого не бывало. Но уже случалось так, что после выступления кто-нибудь выставлял мне пару венских сосисок. Что было для меня куда предпочтительнее, чем лавровый венок.
Ах, венские сосиски с горчицей! Когда-то я ел их в последний раз и не знал, что то было прощание. А знал бы, так и вкуса бы не почувствовал.
Итак, это было не в день моего первого выступления. А спустя пару недель. Или месяцев. Я знал коллег, которые могли перечислить все свои премьеры. С точными датами. Как будто они проглотили „Альманах сцены“. У меня все перепуталось. Какую песню я пел в каком ревю или какую роль когда играл. Понятия не имею. Да и какая разница. Раз не запомнилось, значит, и не важно.
Важно то, что я с ним познакомился. Пусть я потом с ним и рассорился так, как ни с кем другим. Еще и поныне, когда уже действительно все равно, я твердо убежден, что это было не моей ошибкой, а его. Потому что он самовлюбленный, невнимательный, лживый кусок дерьма. Может, и гений. Но кусок дерьма однозначно.
Ойген. Если я хотел его разозлить, достаточно было назвать его так. Он ненавидел это имя, потому что оно не подходило к той пролетарской фигуре, которую он нацепил на себя поверх тщедушного тела. Это было для него то же самое, как если бы Джульетта на сцене называла своего партнера не Ромео, а его настоящим именем. Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Джульетте и ее Ойгене. Тут вся романтика пойдет насмарку. Ойген — это имя для послушного буржуазного сынка из Аугсбурга. А ведь он хотел быть грозой буржуазии. Его следовало называть Бертольт. Или еще лучше — Берт. Он сколотил себе новый характер и не хотел, чтобы его сбивали с роли неверным сигналом.
В тот вечер, когда мы встретились впервые, он пел под гитару собственные песни. Играл он не особенно хорошо и большим певцом тоже не был, отнюдь нет. Но у него было то, что необходимо для того, чтобы люди тебя слушали. Когда он стоял, поставив ногу на скамеечку, сцена не была пустой. На ней был некто. Есть одна история про молодого актера, который был лишен обаяния и однажды пытался заказать у „Люттер & Вегнер“ бутылку шампанского. Как он ни выкрикивал в зал свой заказ, кельнер ему не верил. А Брехту он бы сразу принес бутылку. Не шампанского, а сразу уж „Champagner“. Оно бы ему лучше подошло, этому люкс-пролетарию.
