Эльза Моранте - La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет
Итальянская армия подвергается разгрому и рассеивается как на самом полуострове, так и на территории, уже оккупированной силами «Оси»; там итальянские части уничтожаются немцами или же депортируются в Германию для принудительных работ на военных заводах. Те, кому удается бежать, ищут убежища на юге Италии или присоединяются к местным партизанским отрядам.
Союзники, выбросив десант в Салерно, прекращают свое наступление к северу от Неаполя. Выше этой линии вся Италия оказывается под немецкой военной оккупацией. Начинают образовываться, особенно на Севере, группы вооруженного сопротивления оккупантам.
Через испанское посольство королевское правительство — оно же правительство Бадольо — сообщает о том, что Италия объявила войну Германии, а в это время республика Сало на Севере опубликовывает манифесты, призывающие взять в руки оружие и сформировать нацифашистскую армию.
Новые забастовки рабочих на предприятиях Севера.
Как и на прочих оккупированных территориях, в Италии нацисты начинают реализовывать «окончательное решение еврейской проблемы».
В Москве принимается решение заменить «Интернационал», официальный гимн СССР, новым гимном, воспевающим «Великий Советский Союз».
Ноябрь–декабрьВ Италии нацисты приступают к кровавым репрессиям, им помогают отряды фашистов, которые вновь развивают свою активность — теперь уже служа оккупантам.
В городах и селениях Центральной и Северной Италии постепенно организуется вооруженное партизанское сопротивление, координируемое партиями, находящимися в подполье, в частности, партией коммунистов.
Захлебывается немецкое контрнаступление в России. Идут опустошительные бомбовые удары по Берлину. «Большая тройка» (Черчилль, Сталин и Рузвельт) встречаются в Тегеране…
1
Куда мы едем? Куда нас везут?
Мы едем в страну Пичипой.[7]
Отъезжаем еще в темноте, а добрались — уже темно.
Мы попали в страну, где крики и дым.
Почему наши матери бросили нас?
И кто поднесет нам смертной воды?[8]
Нино в этом году очень вырос. Пропорции его тела приспосабливались к ускоренному росту довольно беспорядочно, они менялись хаотично и не соблюдая никакой меры, и в результате налицо была полная несоразмерность и отсутствие гармонии, но и то, и другое, установившись на срок совсем недолгий, придавало ему грацию совсем иного порядка. Формы, которыми наградило его детство, словно бы бунтовали, словно бы вступили в драматическую борьбу прежде чем уступить нетерпеливому напору тела и позволить ему расти.
Когда он смотрел в зеркало, то делал яростные гримасы на глазах у своего брата Узеппе — тот наблюдал за ним с глубоким интересом, словно в цирке. Основной причиной ярости Нино был гардероб, сплошь перешитый и переделанный в болезненной погоне за его ростом. И с досады он иногда выходил на улицу задрапированный в одежды совершенно экстравагантные — например, он мог обмотать шею грязным полотенцем вместо шарфа, набросить на плечи старое шерстяное одеяло и нахлобучить на голову продавленную шляпенку, принадлежавшую еще отцу — в этом костюме он становился похожим то ли на козопаса, то ли на корсиканского бандита. В таком виде он мог заявиться даже в школу.
Вечно голодный, он постоянно шарил в кухонном буфете и лазал по кастрюлям, умудряясь съедать обеды и ужины раньше чем они бывали готовы — так мучил его голод. Как-то раз вечером он явился домой, словно знаменем размахивая громадным куском сушеной трески, который он стащил, по его словам, на площади Витторио — его разобрало желание поесть трески с картошкой. Ида, будучи гражданкой законопослушной, отказалась готовить это блюдо и настаивала, чтобы он отнес кусок обратно, но он заявил, что если она стряпать не станет, он съест треску немедленно, всю целиком и прямо сырую. Тогда Ида, словно мученица, восходящая на эшафот, встала к плите, но к готовой еде не притронулась. И в этом пире на весь мир приняли участие Нино, Узеппе и Блиц.
Эта ловкая кража раскрыла перед ним возможность развлекаться совершенно по-новому. Через несколько дней он вернулся домой с повешенной на шею гирляндой сосисок, потом притащил на плече живого петушка, сказав, что сам зарежет его и ощиплет, а Ида потом сварит из него суп. Но петушок оказался существом весьма занятным и отнюдь не трусливым; вместо того, чтобы прятаться, он кукарекал, поклевывая волосы Нино, принимая их, видимо, за траву, и играл с Узеппе и Блицем в пятнашки. Нино к нему привязался и убивать его не захотел. Так что на много дней петушок остался в доме в качестве постояльца. Он угрожающе растопыривал крылья при виде тараканов, прыгал по постелям и повсюду оставлял визитные карточки. В конце концов Ида решилась поменять его на несколько банок сардин.
Теперь на Иду легло несмываемое пятно — она, школьная учительница, была невольной помощницей воришки. Каждый раз, как Ниннуццо запаздывал, она обмирала, предполагая, что его схватили с поличным. Но он утверждал, что никакой опасности нет, что в случае чего он покажет черный платок с напечатанным на нем черепом — он носил его на шее; он заявит, что состоит в мушкетерах дуче, и у него есть полномочия на реквизицию провианта.
Нино в этом сезоне изнывал, его энергия не находила применения. Распроклятая слякотная зима препятствовала его уличным эскападам как днем, так и ночью. Бывали вечера, когда за неимением денег даже на кино бедный парень был вынужден сидеть дома, и ему ничего не оставалось, как пораньше лечь спать. Поскольку братишка и пес засыпали еще раньше, он оставался в одиночестве, лишенный своих верных гномов, и перед сном не знал, где приткнуться и куда себя деть. Он доходил даже до того, что пускался в разговоры с собственной матерью, красноречиво описывая события последних фильмов или будущее великого рейха, или секретное оружие, в то время как она, присев за кухонный стол, и уже под действием своих капель и порошков, силилась разлепить отяжелевшие веки и кивала клонящейся головой, пока та не касалась мраморной поверхности стола. В своих юношеских тирадах он ни слова не произносил спокойно. Следуя словно бы какой-то не терпящей отлагательства необходимости, он выражал ее всеми мускулами тела. То он принимался пинать тряпку, подвернувшуюся под ноги, и с упоением гонял ее по всей кухне, словно кухня была футбольным полем, то прорезал воздух оперкотами и хуками, будто на ринге… В конце концов он для пробы слегка посвистывал, обернувшись к матери, а получив доказательство, что она спит, переставал буйствовать в одиночестве и, насупившись, уходил в свою комнату.
Теперь даже чтение спортивных журнальчиков, приключенческих и скандальных романов его не развлекало; более того, неприкаянность его все возрастала, разжигая в нем жажду действия или любви. Именно в этой связи он в некоторые вечера выходил на улицу, порою прямо под дождь, рассчитывая, что ему повезет, и он встретит какую-нибудь бродячую компанию, а может, и заблудившуюся шлюшку, которая проникнется симпатией к его кудряшкам и безденежно примет его в своей каморке, или же — если у нее нет постоянного жилья — молча последует за ним по лестнице на седьмой этаж, до самой его диван-кровати, где Блиц, уже надлежащим образом выдрессированный для этих случаев, встретит их тишайшим образом, шевельнув хвостом в знак привета.
Но подобное везение, случившееся с ним в теплую пору и раза два где-то около Нового года, повторялось теперь весьма редко. Обычно Ниннарьедду встречала лишь ледяная пустыня дождя и сумерек. И он возвращался домой один, промокший до нитки, чтобы улечься лицом вниз на подушку, в бешенстве от того, что ему приходится отходить ко сну столь рано! А жизнь со всеми ее диванчиками и уложенными на них голыми бабенками, с бомбами и моторами, с кропотливыми сражениями, трепетала и пузырилась повсюду, источая веселье и кровь!
Школа теперь стала для него непосильной обузой. И нередко по утрам он, особенно в дни ненастья, отвечал на привычный оклик Иды неразборчивым бормотанием, а после ее ухода поуютнее заворачивался в одеяло и продолжал сладко спать по меньшей мере еще часа два, махнув рукой на пропущенные уроки. Когда же он в конце концов поднимался — весь пропитанный свежей и раскованной энергией, счастливый от мысли, что устроил себе каникулы, то даже жильцы нижнего этажа пугались и начинали протестовать, стуча в потолок ручкой от швабры. Квартира превращалась в стадион, в арену цирка, в дикие джунгли. Главное развлечение такого утра состояло в поисках «Рома» и «Лацио», шарика и ореха, они неизменно куда-то заваливались в горячке всегдашних игр; теперь эти игры превращались в экзотическую охоту. Мебель сдвигалась со своих мест, все переворачивалось, обыскивалось, летело вверх тормашками — пока Блиц, вывалявшись в пыли, не выныривал из какого-нибудь закоулка, таща в зубах вновь обретенную драгоценную добычу — торжествующий и приветствуемый аплодисментами, словно олимпийский чемпион.
