Игорь Андреев - Четвертый тоннель
Я тоже вышел к микрофону. Подробно рассказав о своем опыте, я задумался и добавил:
— Эпизоды с мамой, когда она меня била, и маминой сестрой, которая меняла пеленки, я давно забыл, но они мне знакомы. Я их помню. В процессе я их вспомнил отчетливо, будто это происходит прямо сейчас. А вот как я лежу в руках акушера, который меня только что извлек из тела мамы, это невероятно! Я бы никогда не подумал, что такое возможно вспомнить! Но это не имело ничего общего с фантазией или чем-то еще искусственно созданным. Я все переживал повторно, все видел и чувствовал. А вот последний эпизод — как я ночью смотрю на луну, лежа на земле, и вижу крепостную стену — это вообще непонятно что. При этом я не знаю, кто я, где и когда… Я привык считать себя умным, рациональным человеком и в какие-то там потусторонние миры и предыдущие жизни никогда не верил. А теперь я в полной растерянности. Я точно знаю, что никогда в жизни не был рядом с какой-то такой древней крепостью, тем более ночью. Но я точно так же знаю, что то, что я видел в процессе, было моим реальным опытом. Совершенно точно. Это видел я.
Я замолк и вопросительно посмотрел на тренера.
— Не пойму, как такое может быть. Миша, что это было?
— Откуда я знаю, — ответил он. — Это был твой опыт, а не мой.
20. ЗНАКОМСТВО С РОДИТЕЛЯМИ
В нас еще до рождения наделали дыр,
И где тот портной, что сможет их залатать?
Виктор Цой, «Мы хотим танцевать»К концу третьего дня Трансформации наша группа, состоящая из менеджеров, специалистов, бизнесменов, студентов, домохозяек и прочего разношерстного народа, превратилась в толпу жизнерадостных людей, хохочущих как дети в детском саду. Суровые мужики стали беззаботными мальчишками. Женщины говорили, что в них взорвалась чувственность и сексуальность. Действительно, их глаза светились желанием трахать до изнеможения, а потом любить изможденных. Между тем почти все открыли о себе что-то важное и очень личное.
В дни после тренинга я заметил, что реагирую на людей и происходящее не так как обычно. Исчез автоматизм реагирования. То, что раньше меня раздражало, злило или пугало, перестало вызывать какие-либо реакции, кроме интереса или удивления. Первые несколько дней я словно ребенок радовался жизни во всех ее проявлениях, включая шелест листьев на ветру, запах хлопка, из которого сделана наволочка моей подушки, и вкус воды. Восхищался красотой людей, да и всего вокруг. И был гиперчувствительным к любым воздействиям — замечал в окружающих людях скованность, возбуждение, радость, любовь, страх, защитную агрессию, скрытое за улыбкой отчаяние и прочее, прочее — даже тогда, когда они сами их не замечали. Они носят маски, а я вижу, что за ними. Потрясающе.
Я стал разговаривать с детьми и даже играл с ними во дворе, удивляя их мам и пап, которые, сами себе не веря, присоединялись и бесились вместе с нами. Обострились ощущения — секс, вкус еды, запахи и звуки. Плакал от привычной музыки — так сильно цепляло. Раньше музыка была плоским фоном, теперь — приобрела объем. Бросил пить и курить (увы, пока лишь на время), стал меньше есть, потому что стал чувствовать, что моему организму не нужно столько и такой еды, в результате сбросил пять килограммов за неделю. В общем, жизнь начала стремительно меняться. В отзыве, написанном мной для тренинговой компании, был такой фрагмент. «Посмотрите, как живут кошки. У них суть жизни сосредоточена в моменте „здесь и сейчас“. У них все естественно. Они не курят, не бухают, не кидают понты друг перед другом, не ищут смысл жизни, а только спят, кушают, какают, играют и трахаются. Вот также и я теперь».
В понедельник, сразу после тренинга, приехала Вера. Такая же строгая, правильная и ужасно умная. Мне совсем не хотелось изображать жесткого мужика, как обычно. Я начал чувствовать себя, скорее, маленьким мальчиком, которому перестали запрещать беситься. Когда она пришла, из меня выпрыгивали эмоции, такая нежность к ней, как у любящего папы к маленькой дочке. Я что-то ей говорил, обнимал, а она смотрела на меня, хлопала глазами и не понимала, что происходит. Сексом мы с ней занимались так весело, как никогда раньше.
— Она, значит, лежит передо мной на спине, а я сижу перед ней вот так, и вот уже собираюсь ей задвинуть, — рассказывал я в следующую среду на посттренинге, когда все участники собрались, чтобы поделиться результатами.
— А она сдвигает коленки, смотрит на меня и хихикает. Я говорю: «Дорогая, ты что, охренела?» С трудом раздвигаю ее ноги, а она раньше, между прочим, каратэ занималась, ноги сильные… И вот снова хочу задвинуть, а она так — раз! — отодвигается на попе назад. Я ей говорю: «Вера, еще одно такое движение и я буду жестоким!» А она отвечает: «Ты не будешь жестоким». Я говорю: «Почему?» Она: «У тебя глаза смеются». У меня член сразу сдулся, я лег рядом с ней и мы еще полчаса толкались, кусались и хихикали.
Мой рассказ время от времени прерывался смехом, переходящим в безудержное гоготание с аплодисментами.
— Вот так странно теперь получается, — сказал я напоследок.
— Ну а че, нормально, — прокомментировал тренер. — Если хочется, можно поиграть в жесткого мужика. А глаза пусть смеются.
Я поделился с группой еще одним наблюдением: после тренинга во мне словно выбило клапан, закрывающий память, и начали вылезать эпизоды из раннего детства, которые я давно забыл.
— Один раз я убил котенка, — сказал я, и сразу потерял контроль над собой, начал плакать. Мой голос стал жалобным и тонким, как у того мальчика, каким я было тогда. Я продолжил сквозь слезы: — Я был маленький, лет шесть. Мы с мамой собирались пойти куда-то, и я уже был в резиновых сапогах. Залез на кухонный стол, чтобы с него достать конфеты из шкафчика. Достал, и спрыгиваю назад, не глядя. Приземляюсь на котенка. Он, глупенький, что-то делал на кухне. Смотрю… Он так странно дергается, лежа на полу, судорожно двигает лапками, и получается, что он, лежа на боку, ползет по кругу. Он умирает в судорогах, а я на него смотрю…
Слушатели мгновенно прониклись. Кто-то плакал вместе со мной.
— Его голова свернута на бок. По шерсти стекает алая кровь, рядом уже накопилась лужица, которую он размазывает по полу. Я кричу: «Мама, посмотри, что котенок делает!» Она подошла, увидела и сразу увела меня к соседке. Потом мы пошли куда собирались, и я спросил, что с котенком. «Ничего страшного, — отвечает, — я его оставила дома, пусть отдыхает». Когда мы вернулись, котенка не было. Я спросил, где он. Мама посоветовала посмотреть под ванной, мол, вдруг он там спрятался. Его там не было. «Наверное, убежал, — сказала мама, — ну ладно, значит, заведем другого». Во мне была ужасная догадка, что котенок убит, и убил его я. Не догадка даже, а знание. Чего уж там, догадка, я все понял сразу в тот момент, когда увидел его предсмертные судороги. Но мне так не хотелось верить в это. Лучше самому умереть, чем убить. Я убил — это так чудовищно. Я хотел верить во что угодно, только не в это, и мама мне помогла, деликатно обманув. Но обмануть себя невозможно. Я просто забыл и не помнил об этом случае. Намертво забетонировал его в памяти. Хотя где-то в глубине всегда об этом помнил, всю жизнь носил с собой. И вот сегодня утром вдруг вспомнил. Я плакал полтора часа, постоянно курил и не мог остановиться, пока все не кончилось само собой… Миша, я вот подумал, что делать, когда вылезают такие переживания из прошлого?
— Можно просто проплакать, — ответил тренер. — Сегодня ты сделал то, что мог бы сделать тогда. Ты себя в тот раз обманул, с помощью мамы. А если бы ты освободился тогда, тебе бы не пришлось носить в себе этот груз столько лет. Ты просто признал сегодня правду, которую знал всегда и всегда от себя скрывал.
— А вот еще что я только что вспомнил, — сказал я тут же, уже улыбаясь. Так у маленьких детей противоположные эмоции сменяют друг друга мгновенно, как только исчерпываются. — Однажды мы в садике целовали девочек. У меня был друг, такой чернявый мальчик, наверное, ребенок выходцев из Кавказа. Может быть, он грузин или азербайджанец, я не знаю, в том возрасте для нас не существовало национальных различий. Мы с ним всегда вместе хулиганили, и нас двоих воспитательница наказывала. После тихого часа сажала на штрафную скамейку и не давала играть с игрушками до самого вечера. И вот мы целовали девочек. Вот заходит девочка в ракету, это на игровой площадке железная горка в форме ракеты, а я там стою. Я ее обнимаю и начинаю целовать. А она убегает и ябедничает воспитательнице. Вечером та жалуется моему папе. Дома папа с мамой делают строгие лица и дают мне выговор. Я не понимаю, почему они говорят, что целовать девочек плохо. Мне нравится, да и девочки, хотя и жаловались, не выглядели такими уж обиженными, а значит все хорошо. Но родители говорили со мной об этом так, будто я совершил преступление. Я стою, слушаю их, сделав виноватое лицо, потому что я уже знал, что когда они меня ругают, я должен делать виноватое лицо, иначе вызову еще больший гнев. Слушаю и не могу понять, что плохого, но понимаю, что если я не буду слушаться, то они меня не будут любить. И вдруг мама говорит: «А если у нее там какая-нибудь инфекция?»
