Игорь Андреев - Четвертый тоннель
В начале рассказа мой голос дрожал. Скоро в нем появились слезы, которые сразу покатились по щекам. Я заметил, что в зале плакали многие. Наверное, каждый узнал в моей истории что-то свое.
— …Он не то чтобы нуждался в моей помощи в гараже. Он хотел, чтобы я любил гараж, который любит он. Он хотел, чтобы я восхищался тем, что дорого ему. Что дорого мне, ему было неинтересно знать. Он не видел во мне личность. Я был ему нужен там как костыль для его болезненного самолюбия. Чтобы он чувствовал свою значимость. И он ненавидел меня за то, что я не боготворю его ебаный гараж и его самого! И тащил меня туда снова и снова, будто надеясь силой выжать из меня нужный ему эмоциональный отклик… Однажды во время обеда с мамой он спросил: «Хочешь со мной сегодня пойти в гараж?» И я ответил… «Да». Я не мог сказать что-то другое, потому что это был единственный ответ, который от меня ожидался. Который был разрешен. Он заставил меня врать. Изображать фальшивую заинтересованность в его гаражных делах. Я чувствовал себя сломленным… Я для него был маленький безмозглый идиот, которому нельзя доверять, и за которого надо принимать все решения. Даже решать, что думать и чувствовать. Он относился ко мне как к живому куску пластилина — что папа хочет, то пусть и лепит. Только я живой человек, а не кусок пластилина, но он об этом, кажется, ни разу не подумал. Я сопротивлялся или даже не то чтобы сопротивлялся, просто не понимал, что он хочет, и это его бесило… Принято считать, что жаловаться на родителей — нехорошо. Родителю насиловать душу ребенка — нормально, это просто забота и воспитание, которые как получаются, так и получаются. А ребенку, маленькому или повзрослевшему, выражать свое отношение к тому, кто его насилует, — неэтично… Я его не то чтобы обвиняю. С тех пор прошли десятки лет — что толку обвинять? Но факт есть факт: он меня сломал. И все, что я чувствовал тогда, оставило на мне отпечаток. Который невозможно забыть как сон или галлюцинацию. Я это чувствовал. Это со мной было. И это сделал он. И я чувствую, что этот багаж переживаний, боли и ненависти лежит на мне грузом всю жизнь, и я не могу с этим справиться. У меня нет внутренней силы. Нет мечты. Я ни в чем не уверен. Ни за что не могу взяться. Такое чувство, будто у меня руки отрезаны…
На втором дне у нас был процесс, который сделал со мной нечто такое, чего я не мог бы даже вообразить. В американской книжке он, кажется, назывался «Процесс правды».
В зале выключен свет. Очень громко играет музыка, похожая на медитативную, только очень энергичная. Тренер через микрофон дает инструкции — как выполнять упражнение. Каждый участник лежит с закрытыми глазами на полу на гимнастическом коврике. Тренер объяснил: мы должны как можно глубже войти в свою эмоцию, усилить ее, позволить ей развиваться и принимать, что получается, не сопротивляясь себе.
Я взялся за один из травмирующих детских эпизодов с отцом. Я стою перед отцом в нашей маленькой квартирке. Он сидит напротив на диване и кричит на меня. Меня начало выворачивать наизнанку, как только я попал в воссозданное детское состояние. Я начал кричать на него. Помню, была фраза «Пошел на хуй, сука!», выражающая, что я не хочу, чтобы он меня ломал — хочу, чтобы оставил в покое. И еще фраза «Я сам все сделаю!», означающая, что мне не нужна его навязанная забота. Когда эмоции в «картинке» исчерпали себя, я обнаружил себя на полу с опухшим лицом, в слезах, с охрипшим горлом. Тренер время от времени напоминал, что нужно оставаться в эмоции и идти туда, куда она ведет, не возвращаясь в зал. Я сразу же вернулся в эмоцию и провалился в другой эпизод прошлого, какой-то ниточкой связанный с этим, хотя и без логической связи.
Искаженное злобой лицо мамы. Она бьет меня ремнем наотмашь по попе, ногам и спине. Мне тогда было лет шесть. Я хорошо понимаю, что происходит. Я украл у сына женщины, ее приятельницы, железный рубль. Такая красивая монета с изображением памятника советскому солдату в Берлине.
Солдат с девочкой в левой руке разрубает фашистскую свастику мечом в правой. Я тогда еще был маленький и не понимал, что такое деньги, и взял эту монету не как ценность, а потому что мне хотелось полюбоваться этой удивительной штукой. Я ощущаю чувства мамы — она бьет меня из страха. Ее страх рационализирован в околонравственный аргумент, мол, воровать нельзя, но я чувствую, что она в ужасе оттого, что мой поступок может бросить тень на ее репутацию. Я не в состоянии объяснить ей, что взял эту вещь не для того, чтобы мне принадлежало чужое, а потому что мне было интересно. Я не объясняю это словами, я и слов таких тогда не знал, но выражаю через эмоции, чувства, которые мама, кажется, может почувствовать и понять. Но она меня не чувствует и продолжает истерично бить… Когда эта картинка закончилась, я провалился в следующую.
Я — очень маленький. Наверное, мне года полтора. Я еще не умею говорить. Единственное, что я могу сделать, чтобы выразить, что мне плохо, — кричать. Я кричу. Потому что мне холодно, стыдно и страшно. Я лежу на спине на мокрых пеленках. Мамина сестра — наверное, тогда ей было двадцать с небольшим — меня распеленывает. Еще одна девушка, ее подруга, меня рассматривает. Я кричу и сопротивляюсь. Я не хочу, чтобы меня трогал кто-то кроме мамы. И не хочу, чтобы чужая женщина смотрела на меня. Но мамы нет — она меня оставила на попечение младшей сестры. Юная сестра, уже тогда в поведении грубая тетка, говорит: «Да заткнись ты!», и слегка шлепает меня по рукам, чтобы не цеплялся за пеленки. Она, видимо, хочет сменить их на сухие. Я хочу только о одного — чтобы это прекратилось и чтобы мама вернулась. Я очень испуган: какие-то чужие люди делают со мной то, что раньше делала только мама… Когда материал этой картинки тоже был исчерпан, я провалился в другую.
Холодно. Страшно. Человек в белой одежде держит меня на ладонях. Я только что родился. Я вижу себя со стороны, как бы сверху — маленькое тело с непропорционально большой головой, и одновременно вижу что-то глазами этого маленького человека: яркий свет ламп, белые кафельные плитки на стенах. Меня держат твердые руки. Кроме того, я чувствую глухую боль от удара по попе. (Позже, когда я расскажу об этом знакомой, она скажет, что младенца, извлеченного из тела матери при родах, акушер, вроде бы, мощно хлопает по попе, чтобы выбить из легких слизь — чтобы младенец начал дышать). Только что мне было комфортно — в теле матери, а теперь меня оттуда отняли, мне страшно, и я кричу… После исчерпания этого эпизода я снова провалился дальше в прошлое.
Ночное небо. Большая полная луна, как огромная бледная лампа, светит сквозь громадное облако, делая его похожим на гигантский абажур. Я вижу небо — как если бы я лежал спиной на земле, глядя открытыми глазами вверх. Справа от меня поднимается ввысь огромная крепостная стена, состоящая из больших каменных блоков. Кто я и где я — не знаю. Единственное чувство — безграничное спокойствие, полная умиротворенность. Я даже не знаю, что я такое. Меня как бы и нет. Есть вид снизу вверх на лунный свет в облаке и уходящая в сторону неба крепостная стена. И счастливое спокойствие, полная безмятежность.
Процесс закончился. В зале зажегся свет. Растерянные, изумленные, заплаканные лица вокруг. Тренер предложил поставить стулья на прежние места и тем, кто желает, выйти к микрофону — поделиться переживаниями.
Я мог бы предположить, что это был сеанс массового гипноза с какими-то внушениями. Незадолго до тренинга я читал кое-что об эриксоновском гипнозе и нейро-лингвистическом программировании и знал, что существуют системы массовой манипуляции сознанием людей. Но у людей, подвергшихся таким манипуляциям, в результате появляются сходные установки. (К примеру, достаточно вспомнить, как после рекламной промывки мозгов люди в массовом порядке покупают одни и те же товары). Однако переживания, полученные участниками процесса, были разные. Люди делились абсолютно разными опытами. Каждый, кто решил поделиться, с ошеломленным видом сообщал о воспоминании эпизодов прошлого, которые давно забыл. У каждого свои душевные болячки. Никаких совпадений.
Еще выяснилось, что многие испугались своих эмоций, саботировали свой процесс и ничего не получили. Одна девочка рассказала:
— В тот момент, когда я почувствовала, что сейчас увижу что-то страшное из прошлого, я вдруг ощутила, что мне немедленно нужно в туалет. Я должна встать и уйти. Иначе описаюсь здесь же или у меня лопнет мочевой пузырь. Я встала, прошла через зал к выходу и быстро побежала в туалет. А в туалете оказалось, что мне ничего не нужно. Мне просто нечем писать — мочевой пузырь пуст. У меня возникла иллюзия, что я сейчас обоссусь, если не выйду, а как вышла из процесса, оказалось, что ссать просто нечем. Я в шоке. Это невероятно, но так я сама себя убедила убежать, от испуга…
Я тоже вышел к микрофону. Подробно рассказав о своем опыте, я задумался и добавил:
