Григорий Ряжский - Дети Ванюхина
Дожидаться возвращения тети Полины он не стал, было не до того. Прибывшим сотрудникам МВД он показания краткие зафиксировал, расписался где положено и убыл в составе подразделения обратно в часть.
Дома вечером он разложился на столе: места было много, никому мешать не приходилось, так как жил майор один и холостяковал с самого начала, как вернулся из армии домой. Бабы у него, конечно, бывали, попадались среди них и хорошие, и красивые, и совершенно не пьющие при этой красоте. Но не складывалось в итоге никак. Не мог Петюха решиться на самый важный в жизни шаг, никак не получалось полностью принять человека, так, чтоб сердцем почуять, всем полным чувством и душой.
Годам к двадцати пяти прояснение внезапное наступило наконец: он понял, что виной тому Нина Михеичева, та самая, Михея старого внучка, какого они убивали с Ванюхой. В смысле, не они убивали, а они грабить хотели, икону ту, с человечками что. И не грабить тоже, а воровать думали. И не он убивал, а Ванюха убивал покойный, без него убивал, когда его и в помине там не было, когда он спрыгнул с подпиленного окна и летел через ночь без оглядки от места будущего преступления, бросив Ванюху разбираться с Михеем один на один.
С того самого дня и зародилась у Петрухи жалость к Ниночке Михеичевой за совершенное при его участии злодеяние против ее семьи. А потом всем им стало нечего есть, после потери кормильца Михея, и Люся Михеичева, Нинина мама, вынуждена была на кражу пойти со взломом, вместе со своими товарищами, у которых тоже не было денег на жизнь, как и у семьи покойного Михея их не стало. А закончилось все непредумышленным убийством магазинного сторожа в Тарасовском продмаге. Вот.
А еще Нине с новой матерью пришлось ребенка Люсиного на себе тянуть потом, тоже ни денег не было у них до поры, ни сил. Он, как мама Нинина умерла в тюрьме, плакал тогда до судорог во всем теле — жалко было их невозможно всех, Михееву семью, а потом Нину — уже в отдельности. А она терпела и со всем справлялась одна почти, до замужества своего с Ванюхой, пока тетя Полина в собачьей лечебнице работала, до пенсии еще. Он тогда совсем почти идти собрался в органы правопорядка, в преступлении совместном признаваться. Но испугался в последний момент, тюрьмы для себя забоялся и расстрела по высшей мере для Ванюхи. А кроме того, поди еще докажи, что ты убегал, а не Ванюха, а убивал он, а не ты.
Не пошел, в общем, перетерпел. Но за Ниной продолжал наблюдать, за судьбой ее, сколько было можно. И никогда больше в Петькиной жизни — ни в той, ни в последующей — не приходилось смиренности такой и красоты встречать, чтоб вместе было, и то и другое разом…
То, что Петр Лысаков обнаружил в обгоревшей коробке, перевернуло его наперекосяк настолько, что места он себе не мог найти вплоть до дня, когда решил все же пойти к тете Полине и отдать ей найденные вещи. А оказалось там следующее. На фотокарточке той старой сидели в обнимку, поджав под себя босые ноги, два человека: баба Вера Ванюхина, тети-Полинина мать, и молодой еще и чернявый Михей, Нинин дед, церковный сторож. И было этим человекам лет по двадцать пять от силы, а может, и того меньше. Они сидели и смеялись. И видно было из той же карточки, как хорошо им вместе и как радостно оттого, что они друг у дружки имеются в жизни. Но это полбеды. Другая половина в письмах обнаружилась. А написано там от молодого Михея к молодой Вере про любовь до гроба, про тайну о дочери их Полюшке и еще про то, как ждет он ее не дождется, когда она от мужика своего к нему перейдет совсем, от Егора, чтоб с обманом тем покончить и забыть.
«Выходит, — сообразил Петюха, — и Ниночка и Ванюха одного деда внуки получаются и друг другу родней приходятся через Михея. — Постой… — внезапно он сообразил, что главное-то самое не додумал, — так, стало быть, Ванюха деда родного убил, дедушке своему иконой той с человечками голову проломил».
Открытие это так потрясло майора ГПС, что поначалу правду эту он решил никому не сообщать, включая тетю Полину. Но первой, о ком он подумал, когда до него докатилась вторая часть обнаруженной в пожаре тайны, была Нина Михеичева, ныне Ванюхина.
«Господи Боже… — он понял, через что ему предстоит пройти, — муж сгорел, богатей, да родней еще при этом ближней оказался. Но и убийцей был, с другой стороны, деда своего порешил за сен-сееву награду. — Мысли путались и наезжали одна на другую. — Но тогда ведь если в убийстве признаваться Ванюхином, то и мне признаваться придется, как соучастнику, так? Так, — ответил он твердо сам себе и стал упаковывать найденные исторические свидетельства происхождения рода Ванюхиных обратно в чайную жестянку. Но было в открытии этом и хорошее. — Слава Богу, — подумал Лысаков, отложив визит к тете Полине до поры до времени, — что сынок Нинин, Максим, нормальный парень получился. А то, говорят, родственникам детей делать не дозволено — уроды у них получаются или просто больные…»
Утром, на следующий день после смерти Самуила Ароновича, Нина позвонила Заблудовским, для того чтобы выяснить, почему старик не подходит к телефону. Истинная же цель звонка заключалась в получении точных сведений о приезде американских Лурье для организации похорон деда, умершего в результате острой сердечной недостаточности.
— Что вы хотите, Ниночка, — утешительно сообщила добровольной помощнице Фабриция Львовна, — восемьдесят шестой годок был Самуил Аронычу, а это возраст как-никак…
О том, когда прилетает самолет из США, о дате и месте похорон, так же как и о времени выноса тела из морга на Малой Пироговской, к моменту этого разговора было уже известно, и Заблудовская охотно поделилась сведениями с доброй душой, Ниной, рассчитывая на помощь ее в поминках и прочем всяком. Вечером, когда Нина наконец пересеклась в собственной квартире с Максимом, она сказала ему очень серьезно:
— Макс, послезавтра ты должен быть со мной в одном очень важном месте. В четырнадцать часов ровно. Не занимай это время, пожалуйста, и запиши на всякий случай адрес: что бы ни случилось, ты должен там быть.
Макс удивился такой непривычно вразумительной и жесткой постановке вопроса матерью, но переспросил:
— Где, мам?
— В морге на Малой Пироговке, красного кирпича такой, за воротами, представляешь?
— Представляю, — еще больше удивился Максик, — а кто помер-то?
Нина не ответила, но повторила:
— Что бы ни случилось, да?
— Ну да, — пожал плечами Макс, — буду, если надо…
Послезавтра, однако, им встретиться не довелось. Не довелось матери и сыну встретиться и позднее. Больше им не довелось встретиться вообще. В тот день, похоронный, часа за два до выноса Нине позвонили и попросили срочно спуститься вниз. В машине сидел Дмитрий Валентинович. На нем не было лица: было, вернее, но цвета серой бумаги. Впрочем, Нина на это внимания не обратила. Она давно уже не обращала внимания ни на что, не связанное с сыном Иваном.
— Беда, Нин, — выдавил он дрожащим ртом, — ехать надо.
— Куда? — спросила Нина, думая совершенно о другом. В этот день она бродила по дому с утра, перебирая попадавшие в руки предметы, перенося их в совершенно другие места и забывая там либо оставляя специально. Ее трясло немного, но, понимая важность предстоящего, она пыталась подобрать форму существования на сегодня, чтобы пережить этот день, по возможности, без потерь, а может быть, и с приобретением.
— К матери твоей, в Мамонтовку нам надо, — ответил он как-то нескладно и умолк.
И снова она не уловила никакой странности в его словах — просто механически реагировала на услышанное:
— Мне не надо к маме сегодня, почему — к матери?
— Поехали, — скомандовал Дима водителю, и тот нажал на педаль. Сам же он придержал Нину за руку и притянул к себе. — Шурка погиб, Ниночка, — выдавил он, отводя глаза в сторону, — муж твой, Александр Егорыч погиб сегодня утром в пожаре у вас в Мамонтовке. Нам только что оттуда дозвонились и сообщили.
— Как погиб, кто? Шура погиб? В каком смысле? «Мамонт» его погиб, оба «Мамонта»? Я в этом плохо разбираюсь, Дима, мне надо домой сейчас срочно. Куда мы едем?
Он взял ее за плечи и встряхнул несколько раз, с отчаянием понимая уже, что зря ввязался в историю — надо было кого-то из замов с ней отправить, чтобы не видеть этого. И не слышать.
— Очнись, Нина, очнись! Шурка погиб, муж твой погиб, говорю, Александр Егорыч!
На этот раз ей удалось вслушаться в смысл произнесенного, но до конца понять не получилось: мешал страх, резко возникший откуда ни возьмись. Она попыталась переспросить Диму, что это он такое говорит, про какого мужа толкует и почему так громко кричит, и где ее мальчики: Ваня и… и который второй ее сынок, и уже открыла рот для вопроса, как вдруг стало очень больно, невыносимо больно, и слова, что она приготовила для этого вопроса, не смогли уже выбраться из нее, застряв на полдороге. А потом к этой боли добавилась и другая, отдельная от первой, вонзившаяся между бровей и чуть выше, как это бывало с ней раньше. Но сейчас Нина этого не сознавала, потому что никогда раньше боль эта не была такой разрушительной и сильной. Она закрыла лицо руками и промолчала весь путь, который «мамонтовский» «шестисотый», пугая синей мигалкой окружающий транспорт, пронесся за считанные минуты.
