Вспышки воспоминаний: рассказы - Ли Мунёль

С того момента у него в голове завертелась мысль: «Тиранат посылает своих шпионов следить за нами…»

В сознании Софикла сандалии Тираната приобрели огромное политическое значение. Как было упомянуто, Софикл знал немало, в том числе и об исторических событиях, произошедших за сто лет до его появления на свет. Геродот так излагал историю хитрого властителя, вернувшего себе власть после падения и изгнания:

«…Писистрат и его приверженцы выбрали женщину красивой наружности и четырех локтей без трех пальцев росту. Надев на женщину полное вооружение, они поместили ее на колеснице, придали ей такое положение, в каком она казалась наиболее представительной, и так направились в город. Впереди бежали глашатаи, которые, прибыв в город, говорили согласно данному им приказанию такие речи: “Афиняне, примите Писистрата радушно; сама Афина почтила его больше, чем кого-либо, и теперь возвращает его на свой акрополь”. Непрерывно повторяли они это на пути к городу; тотчас в деревнях разнеслась молва, что Афина возвращает Писистрата, и горожане поверили, что женщина эта — сама богиня; они молились ей и принимали Писистрата» [26].

Для Софикла сандалии Тираната на толстой подошве стали поддельной богиней Афиной Писистрата. И в самом деле, не для того ли было задумано носить меняющие походку сандалии на высокой подошве, чтобы возвышаться над прочими горожанами? Так думал Софикл.

Однако причислять Тираната к диктаторам только по этой причине было бы неправильно. Каким бы отвратительным ни казалось преступление, нельзя судить человека лишь за то, что он его замыслил. Ведь мысли не могут нанести вред. «Разве не должен он проявить более отчетливые признаки свирепости, чтобы его правление считалось деспотией? То, что я считал истиной, другой человек опроверг, так, может быть, это простое совпадение и иных доказательств давления на граждан просто не существует?» — Тут мысли Софикла пришли в смятение, и он не мог их усмирить. Чем упорнее он пытался подавить инстинктивный благоговейный страх и почтительность по отношению к устоявшейся системе власти, а также чувство вины из-за сомнений, тем сильнее он хотел, осознавая свою ответственность перед согражданами и перед городом, пожаловаться на несправедливость.

Замешательство Софикла усугублялось тем, что он, представитель высшего общества, не испытывал нужды в таких необходимых для жизни вещах, как еда и одежда, и, увлеченный возвышенным и истинным, оставался несведущим в том, существуют ли доказательства несправедливого отношения власти к страдающему низшему классу. Впрочем, имей Софикл об этом представление, он все равно не смог бы приступить к решительным действиям. Действие не есть часть учения, думал он и, измученный долгими умозаключениями, на рассвете занимавшегося дня обратился к городу с вопросом: «Граждане Атерты, нас угнетают?»

Излитые им с высоты всхолмья мысли прокатились по пустому храму Посейдона и разнеслись эхом по городу. И тут произошел второй инцидент.

Случилось так, что два горожанина, чьи дома располагались на середине холма, обладали весьма чутким слухом, и их хрупкий утренний сон оказался нарушен неуместным криком. Еще не отойдя от сна, они не признали, что крик Софикла и повторившее его эхо имели один источник, и решили, что это два разных голоса. Увлеченные идеей, что двое — уже множество, они в какой-то момент воспользовались ею, чтобы обратить свои подозрения в убежденность.

Одним из них, к слову сказать, был оказавшийся не у дел политик. Он некоторое время пользовался популярностью у горожан, утверждая, что у Атерты свой особый путь и в случае посягательств Афин или Спарты на их город следовало бы дать им отпор. Однако его честолюбивые патриотические убеждения не нашли широкой поддержки. В конце концов горожане выбрали стабильность (иначе говоря, струсили) и он стал для них человеком, который, пойди что не так, мог привести их к гибели. Находясь под угрозой остракизма, он подозревал, что за переменой в отношении к нему граждан Атерты стоит Тиранат, мечтавший изгнать такого сильного политического противника и установить свою диктатуру.

Дела у другого — поэта-трагика средних лет — обстояли не так плачевно, как у вышеупомянутого политика, но и его нельзя было назвать человеком успешным. Он вечно вился подле сцены, оттачивая слог и ритм, не пропускал ни одного поэтического состязания, как бы далеко оно не проходило, однако виски на его голове, ни разу не увенчанной лавровым венком, уже засеребрились. Его пьесы отличались однообразием и нестройностью языка, а также чрезмерной сентиментальностью и потому не снискали симпатий судей и публики, с чем он так и не смирился. В молодости он критиковал соратников, называя их вздорной толпой, выказывающей ловкость в стремлении к славе и владеющей лишь жалкой щепотью таланта, подозревал судей в бесчестности, но с возрастом в нем поселились более серьезные сомнения: уж не стал ли он жертвой козней Тираната, мечтавшего об узурпации власти и превратившего горожан в непритязательную чернь, тем самым отвратив их от его пьес, где требовательность к людям сочеталась с благоговением перед богами.

Когда же они оба в безмолвии обратили взор в ту сторону, откуда исходил столь удивительный звук, оказалось, что тот доносился со стороны храма. Из-за тяжести на душе эти двое не могли крепко спать, сон их был чуток, они легко просыпались от любого звука, и каждый из них уверился, что этот голос был посланием оракула, предназначенным только ему одному. Их голоса, вторившие услышанному, слились почти как в хоре: «Да. А ведь нас угнетают…»

И их голоса, вторя друг другу в предрассветном безмолвии, неожиданно отчетливо и громко прокатились по городу, отразились эхом и потрясли дремавшие дома и улицы.

Теперь уже пробудились представители других слоев населения. Подобные призывы способны причудливым образом подстегивать сознание, и поэтому те, кто проснулся без предвзятых представлений, как один стали задумываться, не притесняют ли их. Возможно, в сознании каждого, кто причисляет себя к свободному народу, до поры до времени дремлют подобные сомнения и беспокойство.

Пробудившиеся на этот раз люди были не особо образованы и чувствительны. Вдобавок они принадлежали к слоям, не владевшим навыками системного мышления и неспособным делать выводы. Поэтому, охваченные безотчетным страхом и растерянностью, они не могли мыслить здраво. Они давно уже полагали, будто кто рано встает, тот ума наживет, да и сам факт, что голоса донеслись откуда-то сверху, произвел на них большое впечатление.

Они-то, влекомые донесшимися голосами, и стали первыми гражданами, собравшимися на Агоре, главной площади города. Не имея привычки к размышлению и не владея искусством красноречия для самостоятельного выражения своих убеждений, они принялись шептаться с ближайшими соседями о своих сомнениях относительно Тираната, а потом стали сбиваться в группы по четыре-пять человек и стекаться к площади. Правление как таковое не предполагает совершенства, и всякий гражданин имеет пару-тройку претензий к своему правителю, но жители Атерты, изливая друг другу недовольство, неожиданно почувствовали странный душевный подъем. Кроме того, немаловажную роль в привлечении их на площадь сыграло присущее меньшинству желание ощущать себя в безопасности в неоднородном обществе.

Те, кто все еще питал любовь к Тиранату и верил ему, предостерегали, что голос вполне мог принадлежать подлому подстрекателю, который пытается ввергнуть родной город в кровопролитие и привести его к упадку; другая часть граждан, настроенная в той или иной мере враждебно к Тиранату, упрямо настаивала, что это был отчетливый зов к пробуждению города.

Критика Тираната была в первую очередь направлена против его серебряного войска, святого войска и нескольких членов Совета. Серебряное войско — это охрана Тираната. Изначально в Атерте никому не разрешалось иметь в качестве охраны более одного вооруженного раба, но восемь лет назад на Тираната напали подосланные Спартой наемные убийцы, и с одобрения Народного собрания он взял под свое начало пятьдесят человек. Святое войско — это храмовая стража, которая набиралась из молодых юношей полиса в порядке очередности, но Тиранат отсеял тех, кто служить не хотел, сделал службу в страже постоянной обязанностью для тех, кто желал в нее вступить, и набрал туда порядка трехсот добровольцев из числа своих сторонников. И наконец, критикуемые горожанами члены Совета — это те, кто всегда голосовал по указке Тираната при решении городских дел, обеспечивая желательный для него исход голосования. Раньше в Совет, по примеру Афин, жители полиса попадали через выборы или по жребию, но согласно реформе, которую провел Тиранат под предлогом войны со Спартой, примерно половину членов Совета теперь назначал магистрат, и они занимали свои места уже пятый год кряду.