Изменчивость моря - Чан Джина

– Мне, наверное, пора домой, – говорю я, вставая. – Я не очень хорошо себя чувствую.

– Не глупи. Сядь и поешь фруктов.

– Не обращай на меня внимания. – Я роюсь в сумке и натягиваю свитер, несмотря на то, что вся взмокла от пота. – Было приятно познакомиться с вами, мистер Чо.

– Сядь, – приказывает Умма голосом, который заставил бы меня замереть на месте, будь я до сих пор ребенком, и который все еще, если честно, порождает страх глубоко в моем сердце. Но я уже направляюсь к двери, на ходу просовываю руку в рукав своего кардигана, который каким-то образом умудрился вывернуться наизнанку, суечусь, как большая неуклюжая птица.

Я мельком замечаю маленькую керамическую шкатулку, которая стоит в прихожей, рядом с тем местом, куда Умма кладет свои ключи. Я подарила ее Умме много лет назад, сама разукрасила, когда в школе проходил урок по росписи керамики. Она вылеплена в форме звезды, на ней почти стершимися синими закорючками аккуратно выведены слова «Люблю тебя до луны и обратно». Я помню, как мне пришлось объяснять ей, что означает эта фраза. «Но почему до луны? – спрашивала она. – Луна находится очень близко к Земле. Почему не до Солнца?»

Я выхожу на лестничную клетку и вызываю лифт, когда слышу голос Уммы у себя за спиной.

– Арим, пожалуйста.

Она стоит там босиком, и до меня смутно доходит, что она выбежала за мной из квартиры, предварительно не надев обувь, чего в обычных обстоятельствах никогда бы себе не позволила. Ее босые ступни выглядят очень бледными и маленькими на ковровом покрытии коридора, и в них есть что-то настолько печальное, что мне приходится отвести взгляд.

– Вернись в дом, – умоляет она. – Останься. Я просто хочу…

Но потом лифт со звоном открывается, и я стряхиваю ее руки с себя. Я ненавижу себя, ее и все на свете и смотрю, как она провожает меня взглядом, когда двери лифта закрываются между нами, обрывая все, что она собиралась сказать дальше.

Глава 10

Настоящее время

Как рассказывала Умма, мои родители могли бы вообще никогда не встретиться, если бы не усилия моей бабушки и тот факт, что моя мать, которой тогда было чуть за двадцать, имела сильное сходство с известной поп-звездой того времени: женщиной с ангельской внешностью, сладким певучим голосом и текстами песен, наводящими на размышления. Она рассказала мне, что для нее это уже стало обычным делом: взрослые мужчины преследовали ее на улице, чтобы взять автограф, потом узнавали, что она не знаменитая певица, однако все равно приглашали ее на свидание. Все предложения она отклоняла, будучи состоятельной сеульской девушкой из богатого среднего класса.

Умма говорила, что они познакомились в городском автобусе по дороге в один и тот же университетский городок, где Апа изучал биологию, а она – вокал. Апа, тощий молодой человек в очках, обладающий кинетической энергией сжатой пружины, последовал за ней из автобуса, и когда она обернулась, чтобы в самых вежливых выражениях сказать ему, чтобы он отваливал, он, заикаясь, задал вопрос: не хотела бы она этим вечером посетить с ним концерт камерной музыки в мюзик-холле. Она ответила, что и сама планировала сходить на представление. «Тогда увидимся там», – кивнул он. Вместо того, чтобы сказать ему, что она собиралась пойти туда с друзьями и не намерена потакать его неловким ухаживаниям, она ответила: «Я думала, ты собирался спросить, не Ким Сон Хи ли я».

Апа только что освободился от двухлетней обязательной военной службы, где у него не было доступа к обычным популярным каналам. На фотографиях, сделанных им в те времена, его волосы плотно прилегают к голове – память о времени, проведенном на службе в армии. Иногда я задаюсь вопросом, не поэтому ли он так гордился своими волосами и тем фактом, что в его сорок-пятьдесят у него все еще была пышная шевелюра.

«Кто такая Ким Сон Хи?» – поинтересовался он в ответ. Умме понравилась его неосведомленность о ее предполагаемом двойнике, поэтому она согласилась встретиться с ним на ступеньках концертного зала в семь часов вечера, где, вместо того чтобы испугаться присутствия ее хихикающих подруг, Апа продолжил очаровывать всех, включая мою маму.

– Мне он показался таким странным, – рассказывала она мне впоследствии. – Я никогда не встречала никого похожего на него, никого, кто обладал бы такой странной смесью застенчивости и высокомерия.

– Уверенности, – поправлял ее Апа, если случайно оказывался в пределах слышимости.

– Высокомерия, – повторяла она снова, но улыбалась мне, когда он не видел. В те моменты мне хотелось, чтобы они всегда были такими, два человека, которые по-настоящему любят друг друга.

После окончания концерта он пригласил ее на чачжанмён [30] и горячий чай.

– Я не ужинала и была так голодна, что чуть не опрокинула всю лапшу себе на рубашку, – рассказывала Умма. – Твоему отцу это показалось забавным.

Когда я представляю себе их первое свидание, я воображаю Умму, забывшую о хороших манерах и жадно поглощающую свою тарелку лапши вместо того, чтобы изящно съесть только часть, как она обычно делала, и Апу, наслаждающегося контрастом между ее благопристойными сеульскими манерами и яростью, с которым она набросилась на еду.

Он сказал ей, что планирует поступить в аспирантуру в Соединенных Штатах, как только получит степень бакалавра в Сеульском университете, который он вскоре закончит с отличием. Она обнаружила, что ей нравятся его честолюбие и непринужденная харизма, а также его очевидная влюбленность в нее.

Но в последующие несколько месяцев ей становилось все неуютнее из-за случайных проблесков нетерпения, которые она замечала в нем – по ее словам, он легко расстраивался из-за небольших неудобств, таких как опоздание на автобус или складки на рубашке, а также из-за его молчаливого предположения, что рано или поздно она выйдет за него замуж и согласится на переезд в Соединенные Штаты. Она порвала с ним отношения в том самом ресторане, где они впервые поужинали вместе, при дешевом флуоресцентном освещении и бдительных взглядах старых официантов. Она не хотела быть жестокой; просто начинала нервничать из-за перспективы оказаться втянутой в планы моего отца на будущее. Он не учитывал того, впишется ли она в них.

– Я хотела быть независимой, – сказала она мне с ноткой грусти в голосе, когда я стала старше. – Я не хотела быть просто чьей-то женой.

Как и от многих женщин ее поколения, от Уммы не ожидали, что она найдет такую же престижную работу, как и ее будущий муж; ее главной обязанностью было поддерживать свою внешность до тех пор, пока она не выйдет замуж и не заведет детей, после чего задача воспитания этих детей должна была стать единственным фокусом ее внимания, смыслом ее жизни. И все же она обнаружила, что заразилась амбициозностью и надеждами Апы на будущее, чего он не ожидал. Она рассказала мне, что тоже начала мечтать о жизни, пусть и не исключающей замужества и детей, но вместе с тем включающей в себя все, чего может хотеть женщина, в том числе и карьеру. Она была достаточно талантливой певицей, но не настолько, чтобы стать профессиональной исполнительницей, и она решила быть преподавателем.

А потом, через два месяца после расставания, в первый по-настоящему теплый весенний день в году, грузовик, перевозивший партию редиса, проехал на красный свет как раз тогда, когда Умма переходила оживленную улицу, выехал на полосу встречного движения, на которую она только что ступила, завернул за уличный фонарь и сбил ее. Умма говорила мне, что и по сей день все еще не может толком вспомнить, как это произошло. Только что она шла по улице, а в следующую секунду почувствовала, как белая звезда боли вспыхнула внутри, пронзив все ее тело. Когда она проснулась, то обнаружила, что находится в больнице, лежит под массой трубок и думает, не умерла ли она.