Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

Как ехали обратно в тюрьму, Ося так никогда и не вспомнила, этот час выпал из её памяти начисто. Первым её воспоминанием в новой жизни – именно так она это и восприняла, новая, вторая, подаренная ей жизнь – стал конвойный. Она вдруг узнала его. Это был тот же самый смешной, добродушный солдат-украинец, что вёл её в камеру в первую ночь после ареста. «Пощастило тобі, я думав, розстріляють тебе, дуже сміливо розмовляла», – сказал он. Ося улыбнулась ему неестественной резиновой улыбкой, всему приходилось учиться заново в новой жизни: улыбаться, разговаривать, радоваться. Конвойный оглянулся, порылся в карманах, протянул ей небольшой кусок сахара. Ося покачала головой, он вложил кусок ей в руку, зажал её кулак, сказал: «Від цукру веселіше, це усі знають». Осе захотелось его расцеловать. В конце очередного коридора он свернул не направо, к одиночкам, а налево, в сторону больших камер, где держали осуждённых в ожидании этапа, и Ося поняла, что новая жизнь начинается с нового испытания – общей камеры.

Конвойный сдал её надзирателю и ушёл. Тот пробормотал что-то недовольно, приказал Осе идти вперёд по коридору. У первой же камеры он велел ей остановиться, загремел ключами, впустил Осю внутрь и со скрежетом захлопнул дверь.

В большой комнате с высоким потолком сидели, лежали, ходили не меньше ста, как показалось Осе, женщин. В центре комнаты стояли два ряда железных коек, проходы между ними были покрыты широкими деревянными щитами, ещё несколько коек стояло вдоль стен. В дальнем левом углу над крошечной раковиной торчали из стены два старинных чугунных крана, в дальнем правом, за импровизированной занавеской из нескольких грубо сшитых тряпок, пряталась параша.

– Девочки, новенькая! – крикнула молодая женщина в голубом атласном, некогда элегантном, а сейчас засаленном и потёртом вечернем платье.

– Обещали же больше к нам не сажать, – брюзгливо отозвалась изящная невысокая женщина, сидевшая на первой койке в правом ряду. Она встала, подошла поближе к Осе, представилась:

– Я – староста камеры, Васильева Анна Михайловна. Как вас зовут, и по какой вы статье?

Ося ответила. Женщины, стоявшие поближе, притихли: десять плюс пять давали немногим.

– Давно сидите? – спросила высокая молодая девушка в лыжном костюме.

– Четыре месяца.

– У них нынче польский вал пошёл, долго не держат, – сказала пожилая женщина с первой койки в левом ряду, и у Оси дрогнуло сердце. Внешне совсем не похожая на Раису Михайловну, интонацией, словами и манерой держать себя женщина очень напоминала её.

– Вы с Крестов или с Гороховой?

– Отсюда, со Шпалерной, из одиночки. Нас двое сидело, а потом трое.

– Двое, – мечтательно повторила женщина в вечернем платье.

– Мы живём коммунами, – сказала староста, – у нас четыре коммуны, вы будете в четвёртой, вот тут, у правой стены, возле параши, там место есть в норе. Так все начинают, но вы не расстраивайтесь, у нас текучесть высокая, скоро передвинетесь.

Девушка в лыжном костюме взяла Осю за руку, отвела в правый дальний угол, приподняла свешивающуюся с койки тряпку, сказала Осе:

– Вот ваша нора, заходите, товарищ новенькая.

Сама она забралась под койку напротив, растянулась на асфальтовом полу, посоветовала:

– Скоро отбой будет, достаньте туалетные принадлежности с вечера, у нас на всех всего час на умывание, вам, как новенькой, полторы минуты дадут. В восемь приносят чай, мы должны всё закончить до восьми.

Ося послушно развязала узелок, вытащила полотенце, зубную щётку, порошок. Потом достала застиранную до серости простынку, постелила и легла, подложив узелок под голову.

– Давайте знакомиться, – сказала девушка. – Бакштейн Елена Львовна, студентка. 58–10. Пять плюс три. Меня только неделю назад сюда перевели. Вообще-то неплохая камера, все чистоплотные, и вшей почти нет. Но я всё равно хочу поскорее в лагерь, там работа, свежий воздух, ведь правда?

Ося не ответила – спала.

В пересыльной камере Ося провела месяц. Режим был тот же, но к ждущим этапа меньше придирались по мелочам, разрешали передачи и свидания. Зато не давали книг, а из газет вырезали всё, что заключённым знать не полагалось.

Вся камерная жизнь была построена на строгой иерархии: от всевластных старожилов к бесправным новичкам. Управляла камерой староста, и Ося преисполнилась уважения к этой хрупкой женщине, увидев, как жёстко та держит в руках пёстрый камерный муравейник.

Каждый день по двенадцать долгих пустых часов женщины занимали себя как умели, чтобы заглушить страх и тоску. Одни вспоминали прежнюю жизнь, другие пересказывали книги. Получившие накануне письма бесконечно их перечитывали, заучивали наизусть – через сутки письма отбирали и подшивали к делу. Те, у кого ещё оставались деньги, заказывали в ларьке еду, половину отдавая в общий котёл, за этим Васильева строго следила. Многие курили, добывая огонь старым тюремным способом: катали по полу щепку, обмотанную ватой, пока она не задымится от трения.

Этапы отправляли часто, и через две недели Васильеву увели. Но никакого беспорядка не случилось: старожилы устроили собрание и выбрали новую старосту, Илларионову, пожилую женщину, напомнившую Осе Шафир.

– Порядок не вожаком держится, а ступенечками, – сказала она Осе. – Вот скажи ты человеку, что век ему у параши вековать, он потерпит, потерпит да взбунтуется. А скажи ты ему, что это только ступенечка, что нынче он у параши, завтра – на щитах, а послезавтра – в коечке, и он долго терпеть будет, сколько потребуется. Ведь лакомый-то кусочек, что сегодня старожилу достаётся, послезавтра ему достанется.

Ося спросила, не знала ли она Раису Михайловну, та оживилась, сказала, что знала, ещё до революции, но в последние годы не общалась, так как из эсеров вышла. Потом добавила негромко:

– Вот она упорная была, Раиса-то, всё ей всегда целиком подавай, никакой серединки на половинку. А я всё посерёдку искала, такую, чтобы всем угодить. И чем кончилось? На одних нарах сидим.

Шестая интерлюдия

Проснулся я от того, что кто-то пристально на меня смотрел. Я всегда чувствую на себе взгляд, даже во сне. К тому же смотрящий ещё и сопел и шмыгал носом. Я открыл глаза, и он метнулся к двери. Я догнал его в один прыжок, схватил за шкирку, усадил на чурбак и велел признаваться, кто он такой и что здесь делает. Мой незваный гость молчал и всё чаще шмыгал носом. Опасаясь, что он разревётся, я отпустил его, порылся в карманах, нашёл завалявшуюся карамельку и протянул ему.

– Конфета, – шёпотом констатировал он, разглядывая лежавшую на ладони карамельку, словно редкой красоты алмаз. – Я такую ещё не видел ни разу. Мне дядя Володя другие приносил, жёлтенькие.

– Ну, то ж дядя Володя, – объяснил я. – А это я. Только ты меня дядей не зови, какой я тебе дядя. Зови просто Андрей. А тебя как зовут?

– Васька. У тебя есть ещё конфета?

– Конфет нет, но, может быть, что-нибудь другое интересное найдётся. Сколько тебе лет, Василий?

– Девять уж было. А что найдётся?

– А что тебе интересно?

Он озадачился, посмотрел на меня, потом на низкий земляной потолок, словно ожидая прочесть там подсказку, потом снова на меня. Я чуть было не спросил его, в каком он классе и какой предмет любит больше всего, но вовремя спохватился.

– Ты читать умеешь, Василий? – поинтересовался я, и он обиделся.

– Уж небось умею. Я ещё в пять лет умел, меня тётя Лена научила. И читать, и считать. А дядя Лёва меня алгебре учит и геометрии.

– Алгебре и геометрии? – переспросил я.

– На будущий год ещё физику и химию начнём, – важно сказал он. – И по английскому я знаю, тётя Лена научила.

– Ну-ка, скажи что-нибудь.

– Each day I eat lunch. I eat a sandwich and an apple. I like apples and berries. I have green eyes [42], – сообщил он.