Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
Инна приходит в гости в белой марлевой пачке. Она дарит мне печенье «Москва» и показывает, как она научилась танцевать. Она ходит в хореографический кружок в Дом пионеров. Марина дарит ручку-вставочку.
Мама угощает нас чаем с сахаром и тем печеньем, которое принесла Инна. Мне это не очень нравится — печенье подарили мне, а не всем.
Приходит бабушка и приносит санки.
— Что это? Что ты выдумала? — говорит мама.
— Ты сказала! — отвечает бабушка.
— Что я сказала?
— Сказала: купи подарок.
— Я сказала: в пределах тридцати рублей!
— Так это, Ниноленьки, тридцать пять.
— Не говори ерунды! Что я, не знаю? Санки стоят пятьдесят!
— Так то — новые. А это — подержанные.
— Подержанные? Не знаю… Выглядят как новые. И потом, к чему сейчас санки? Лето на носу.
— Ниноленьки, ты сказала! — не сдается бабушка.
— Не делай из меня идиотку!
— Ребенок должен бегать!
— Бегать прекрасно можно и без санок. Ладно, поставь… — Мама поджимает губы. — Простейшей вещи нельзя поручить.
— Бабушка, — спрашиваю я, когда гости расходятся, — зачем ты купила санки?
— Как зачем, внученька? Тебе!
— Мне?!
— Конечно! Как это — ребенок без санок? Когда я была маленькая, у меня были чугунные. Вот такие огромные. Бывало, пока втащишь на гору — ого!
Неужели это будут мои санки? Такие замечательные, такие красивые санки… Я ставлю их на пол и ложусь на них животом. Мои санки! Совсем новенькие! На следующую зиму я тоже буду кататься с горки — как все!
— Давай привяжем веровку, — говорит бабушка. — Веровка должна быть длинная — чтобы по ногам не било. Что она понимает… Чтобы у ребенка не было санок! Глупости… Деньги нужны, чтобы тратить. Я в Париже растратила две тысячи золотом. Твой дед чуть с ума не сошел!
— Попробуй только сунься к моей вешалке! — рычит в коридоре Елизавета Николаевна. — Попробуй сунься! Я тебе все патлы пообрываю, ворона драная! Можешь потом бегать жаловаться.
Лето. Луцкие уехали в деревню, а Ананьевы — на юг, в Одессу. Дядя Миша будет фотографировать там отдыхающих, а Герман и Марта — купаться в море. Я видела море на картинках: оно синее, и по нему всегда плывет кораблик под парусом.
В квартире пусто. Наина Ивановна днем спит или куда-нибудь уходит. Во дворе тоже пусто — почти все ребята уехали с садом на дачу или в пионерские лагеря.
— Ах, боже мой, что они делают?! — говорит мама, выглядывая в окошко. — Пилят липу! Что они, с ума сошли? Чем им помешала липа! Нет, я пойду скажу…
— Машинам подъезжать мешает, — объясняет тетя Дуся, лифтерша.
— Каким машинам? Сколько здесь машин! Что за глупости!
— Правдистским, каким же, — говорит тетя Дуся. — Если начальству мешает, значит, пилят.
— Какое варварство! Какая дикость! — возмущается мама. — Дерево пятьдесят лет росло, так нет, какому-то идиоту потребовалось спилить!
— Мы что? — вздыхает тетя Дуся. — Нас не спрашивают. Как начальство распорядилось, так и делают.
Мне тоже очень жалко липу. Она была такая зеленая и душистая.
У меня болит голова.
— Боже мой, опять! — стонет мама. — Ну что за наказание! В такую погоду простудиться! Нет, это надо уметь. Ложись и лежи и не смей высовываться из-под одеяла!
Я лежу, но лучше мне не становится. Ртутный столбик в термометре ползет все выше.
— Внученька, поешь чего-нибудь, — просит бабушка. — Хочешь, я тебе лапшу сварю?
Нет, я не хочу лапшу. Хочу колбасу, только не простую, а соленую и твердую.
— Колбасу? — говорит мама. — Так это тиф! Ты помнишь? — когда Таля болел, он тоже все просил копченую колбасу!
— Как я могу, Ниноленьки, помнить? Я в это время была в Минске!
— Ладно, не дури голову…
— Если тиф, нужно отрезать волосы, — говорит бабушка. — А то вылезут, и все!
Мама остригает мои волосы Любиными ножницами, кладет в коробочку и пересыпает нафталином.
— Пока трудно что-нибудь сказать, — говорит врач. — Но если это тиф, придется ее госпитализировать. Я зайду завтра.
— Нина, ты не дашь госпитализировать! — плачет бабушка.
— Не болтай ерунду…
— Нельзя ребенка в тифозный барак! Скажи, что ты не дашь! Скажи — мы не согласны! Мы сами будем ухаживать!
— Как мы будем ухаживать? Как? Ты знаешь, какая это возня — все кипятить и дезинфицировать? Кто этим будет заниматься? Я сама еле на ногах держусь.
— Я все сделаю!
— Ты? Представляю! Чтобы у меня вместо одного больного было два. К тому же и соседи не согласятся.
— Какие соседи? Никого нет! Одна Наина.
— Вот она и не согласится.
— Согласится! Я поговору — согласится.
— Да. Тоже мне дипломат нашелся…
— Дай ей тры пары чулок, и все!
— Каких чулок? У нее нога тридцать четвертый размер! А эти чулки годятся только на толстопятых бюргерш!
— Дай — и не твое дело!
Я проваливаюсь в сон, но и во сне мне плохо.
— С уверенностью это можно будет сказать только на тринадцатый день, — говорит врач.
Я опять задремываю.
— Внученька, съешь что-нибудь! — плачет бабушка.
Я не отвечаю. Я падаю куда-то глубоко-глубоко.
Бабушка сидит рядом и плачет.
— Не плачь, — говорю я.
Говорить очень трудно.
— Как не плакать, Светинька! Ты же моя кровь! Поешь бульончика! Ты ничего не ешь…
Я засыпаю.
— Я говорыла, Нина! Надо крестить ребенка! А ты не хотела… Ты смеялась! — Бабушка плачет навзрыд.
— Не мели ерунды!
— Какая ерунда? Ребенок вот-вот умрот, а ей — ерунда!
— При чем тут крещение…
— Теперь она умрот некрещеная! Нина, давай, я приведу попа! Он окрестит.
— Не вздумай! Только этого не хватало! Как будто мне будет легче, если она умрет крещеная.
— Тогда совсем другое дело!
Иногда я открываю глаза и вижу за окном солнце, иногда в комнате горит свет. Но бабушка все время сидит рядом.
— Внученька, поешь бульончика! — Одной рукой она приподымает мою голову, а другой вливает мне в рот ложку бульона.
Я чувствую, что бульон противный, что меня сейчас стошнит… Зачем она трогает меня? Я не хочу никакой еды, ничего не хочу… Хочу просто лежать. Мне хорошо лежать.
— Не спи, внученька! — трясет меня бабушка. — Я боюсь, когда ты спишь. Все спишь и спишь! Надо встать.
Я не отвечаю.
— Уснет — и все! — Слезы катятся у нее по щекам.
Она стаскивает меня с постели, пытается поставить на ноги. Ноги меня не держат.
— Ничего, — говорит бабушка. — Ничего, я тебя подержу. Ты только не спи! Пойдем. — Она тащит меня от кровати к своему сундуку. — Я тебе перестелю. Ты не спи! — Она перестилает мою постель и волочет меня обратно на топчан. — Вот! Теперь будет лучше.
