Людмила Бояджиева - Пожиратели логоса
— Ты очень долго ехал! — она села, откинув легкие пряди. — Я ждала.
— Тея!? — Фил отпрянул, толкнув дерево. — Не может быть…
Дождь искрящейся капели обрушился на него и окатил перезвон колокольчиков — гостья смеялась.
Солнце садилось, проникая в окна комнаты, оставляя бедные блестки на мутноватом стекле буфета, скромной окантовке чашек, заливая Тею расплавленным золотом — теплая кожа, янтарные глаза на узком лице пугливой лани. Она сидела на диване, поджав под себя ноги, держала в ладонях горячую чашку и говорила, говорила…
— Я глупая, глупая, совсем глупая. Дед не проснулся и я не знала, что делать. Только долго-долго плакала. А потом достала Завет. Дед давно написал его и положил за икону. Сказал, я должна прочесть, когда он уснет навсегда. Там была нарисована дорога к дому человека, которого я никогда не видела. Но я нашла этого старика, он пришел со мной и сказал: — «Простись с дедом, уйди в сарай. Сиди смирно, я все устрою» Деда увезли на телеге в большом длинном ящике с крышкой, что бы закопать в землю. Тот человек вернулся, сказал, что бы я собрала вещи. Он хотел утром увезти меня в город, и поселить в специальном доме. Я собрала все и сбежала. — Тея спрыгнула, достала из-под дивана узел и развязала концы. В вышитой крестом полотняной скатерти лежало её имущество.
— Вот смотри, какая я богатая. Эта чудесная коробочка. Она играет музыку. — Тея осторожно приоткрыла шкатулку орехового дерева, задвигались с натугом скрытые пружины и легкокрылой птичкой вырвались наружу знакомые звуки: «Спи моя радость, усни…» — Здесь Книга деда, которую он читал мне. Но слова я не понимаю. — Тея осторожно передала Филе тяжелый том в почерневшем переплете, оказавшийся Библией в старославянском языке.
— А это что, знаешь? — с хитрой улыбкой она подняла над головой знакомый предмет.
— Моя записная книжка! Я же в ней тогда сказания всякие записывал.
— Да. Но вот тут имя — Теофил Андреевич Трошин и названия места, где ты живешь. Я поняла! Приехала сюда, нашла дом, ключ под ступенькой, открыла шкатулку с музыкой и легла спать. Как всегда.
— Погоди… Приехала? Каким образом!? У тебя есть документы?
— Не знаю. Вот бумаги. Они были спрятаны за иконой. Но их никто не смотрел. Я пришла в поселок и села в поезд. В коробке деда было много денег. Я показывала людям твою тетрадку и давала деньги. Трошина все знают!
— Чудо… Чудо, что тебя не ограбили, не остановили.
— Зачем останавливать? Я не делала ничего плохого. Люди помогали мне. Им нравится, когда дарят деньги.
Филя окинул взглядом девушку, пытаясь представить её появление на вокзале. В общем, бывает и хуже. Белое до пят платье из козьего пуха, такой же платок, валенки, коса ниже пояса. То ли с показа высокой моды явилась, то ли с самого края света. Хрупкая, как мотылек, но защищена некой светлой силой. Защищена, факт.
— Это я все сама вязала. Смотри… — Тея достала припрятанный тючок. — Шерсть Ласки, мою козу так звали, я её у того человека оставила. И прялку оставила. И платки. Я их очень много вязала.
— Кто тебя научил вязать?
— Руки сами умеют, — Тея вытянула узенькие кисти с длинными тонкими пальчиками. — Они не слабые, они многое могут сделать. Не надо думать так! Мне не было холодно. Еще вот шуба теплая… — Тея сняла с гвоздя тулуп из овчины. — Мы с дедом зимой так одевались. Почему тебе страшно? Не правильно одета, да? Я видела, люди по-другому одеты. Они меня рассматривали. Иногда крутили пальцем вот здесь. — Она повертела ладонью у виска, но плохо не делали… я богатая. Дед травы собирал, я вязала платки. Он ходил в село продавать и золото у Источника собирал. Очень много. Все, что осталось, я тебе принесла. Это теперь твое. Мы богаче всех в мире! — Торжественно и радостно засияв, она развернула тряпки и протянула Филе два увесистых цилиндра.
«Аэрозоль для окрашивания дерева, металла, пластика… — прочел Филя по-немецки. — Производство Германия» — Он поставил на стол баллоны с золотистыми пластмассовыми крышками. — Очень ценная вещь.
— Не надо его беречь! Надо тратить. А кто этот дом строил?
— Прадед. Отец моей бабушки. Это давно было. А он все умел — и буфет этот и этажерку и стулья — все сам. Видишь, какой по дереву рисунок идет?
— Лист дубовый и мои цветы! Только все надо поправлять, — пальцы Теи пробежали по резному узору, украшавшему дверцы. — А как его звали, деда?
— Ой, не помню даже… — пожал плечами Филя. — Степан, кажется. В общем — Золотые руки.
— Вот верно! А ты не умеешь делать золотые вещи, поэтому тут так темно. Смотри, это просто. — Тея схватила баллончик, потрясла и радостно улыбаясь нажала клапан. Золотая пыльца покрыла этажерку с книгами и стены в углу у окна.
— Теперь хорошо. Теперь можно Марию повесить, — из узелка появилась икона в окладе, фотопортрет женщины с печальными глазами.
— Это кто?
— Это мать Бога. Только её по-разному рисовали. Ой, солнце садиться. Надо спать. Ты повесь иконы. Мне пора смотреть сон, — Тея с нарочитым усердием свернулась калачиком в углу дивана, натянув до макушки тулуп.
— Э, нет! У меня так спать не положено. Есть специальное место. Оно будет твое.
Постелив гостье на зеленом диване, Филя устроился в горнице. Светился в темноте золотой угол с ликом иконы. Отыграла в спальне «Колыбельную» шкатулка и умолкла. Тогда он встал, тихо откинул крышку давно замолкшего пианино и осторожно извлек из него эти звуки, завораживающие детской невинной благодатью. Когда он снова нырнул под одеяло, они продолжали витать в горнице вместе с ароматом сухих пряных трав, навевая чудные сны. Привиделось Филе, как скользнуло под одеяло тоненькое тело и легкие руки обвили шею.
— Спи! — строго прошептали сонные губы, — а утром посмотришь, какой золотой стала моя комната.
Как только поднималось яркое апрельское солнце Тея выходила на свою лужайку, согретую теплом невероятно рано расцветших одуванчиков, расстилала на траве вытертый коврик, рядом ставила музыкальную шкатулку и доставала из мешочка работу — спицы и снежные шары легкого пуха. Сновали быстрые пальцы, теплые лучи ласкали её долгое, нагое тело, овеваемое струящимся шелком длинных волос. Филя садился рядом, и, горя странным вдохновением, рассказывал «сказки» — объяснял про метро, государство, газ, про лампочки, океаны, лекарства. Он ощущал себя могущественным, красноречивым, как пушкинский Импровизатор, открывал новый смысл в привычных вещах и новую красоту в тысячу раз виденном.
То ли от её желтых глаз, то ли от вопросов наивных до высшей мудрости, то ли от наплыва медового аромата, источаемого цветами, звучала и звучала в голове музыка.
«О, этот бедный сад и в нем весным — весна! От золотой теплыни тела исходит дух святой, а жаркий гул в висках, торопит кровь до грешного придела…»
… — Я думал, что ты утонула. Очень тогда испугался и не мог спасти. Мне было тяжело, грустно, плохо жить. Спасибо, что ты вернулась, вырвалось внезапно, как вздох.
— В ту ночь? Нет, не утонула! Я всегда так делала, когда погружалась в Источник за новой силой — почти умирала и возвращалась снова. Что бы усмирить страх и показать свою власть. Источник должен помнить, что я принадлежу ему, а он — всему самому доброму. Я усмиряла его и боялась, что ты прыгнешь, а вода заберет тебя. И сильно старалась думать так, что бы прогнать тебя.
— Господи, умница моя… — Фил сжал её руки, бормоча горячо: — Это не ад, не ад. Нет, Севан, нет…
— Объясни, — Тея вытащила из-под коврика записную книжку Трошина. Вот здесь ты написал:
«Там солнце желтое, зеленая земля
там небо ясное, как то, что ты моя.
Босые ноги обжигая о песок,
мы в море синее вбежим с тобой, дружок.
Там золотистой наготе твоей
все так идет, и никаких людей
кроме меня не повстречаешь ты…
И чувствуешь, как пахнут там цветы!
Слушай, послушай, не обращай
внимания от песни, мой ангел, внимай
Я буду выдумывать правду.»
— Ты выдумал правду про нас? Ты выдумал это уже тогда?
— Тогда, теперь, всегда… Я всегда тосковал о тебе. Всегда… — они смотрели друг на друга бесконечно долго, а трава тянулась к солнцу и в венчиках желтых цветов гудели пчелы.
— Я сказала тебе неправду, — светлые брови нахмурились и потемнели медовые глаза. — Прости меня.
— О чем ты?
— Я сказала, что у тебя темно, потому что ты не умеешь делать золото. Тогда я так думала. Теперь поняла! — узкое личико вспыхнуло радостью разгаданного секрета. — Я поняла: твоя музыка, твои слова — это тоже все золото!
— Сильно блестят? — от смущения вспыхнул и стал ироничным Филя.
— Нет, золото — это не только блеск. Это тепло и добро. Это все самое важное и прекрасное в жизни. Вот как эти цветы-солнечники, — ладонь пробежала по одуванчикам, поглаживая нежную желтую шерстку.
