Ник Хоакин - Женщина, потерявшая себя
— Так ты поэтому последовала за мной? Поэтому приехала в Гонконг?
— Не бойся, я не убью тебя, мама, — во всяком случае, не сейчас.
Туман сгущался, и теперь они стояли в нем по грудь.
— Послушай меня, Конни. Я совершила преступление, выйдя замуж за твоего отца, но, когда ты родилась, я дала себе клятву, что ты не будешь страдать из-за того, что сделала я. Я старалась быть такой же матерью, как другие женщины. Верно — все это было ложью и притворством, но что мне оставалось делать? Я думала, что нужна тебе, Конни, и я не хотела, чтобы твое сердечко разбилось слишком рано. Но я все время знала, что рано или поздно ты раскусишь меня. И в конце концов мне пришлось бросить притворство. Я хотела, чтобы ты разобралась во всем сама. Я знала, что ты возненавидишь меня, но это было частью наложенной на меня епитимьи, и я думала, что, возненавидев меня, ты освободишься от меня и спасешься.
Теперь-то я вижу, что из этого ничего не вышло. Я не сумела оградить тебя от страдания, и сейчас ты мучаешься, а я ничем не могу тебе помочь. Но разве я одна во всем виновата? Мы с тобой не просто мать и дочь. Мы — две женщины, которых ничего не связывает между собой, кроме того, что у них были одни и те же мужчины, и ты при этом решилась быть моим судьей. Но так ли чиста твоя собственная совесть? О Конни, ты ненавидишь меня не за то, что я лгала тебе, а за то, что я перестала лгать. Ты хотела, чтобы мы и дальше притворялись, играли в любящую маму и любящую дочку, потому что тебе не нужна моя любовь, ты жаждешь моей крови. Ты и сейчас хотела бы жить в своем детском мире грез и чтобы я была подле тебя и плясала под твою дудку, выполняла бы твои прихоти, ты бы хотела шантажом подчинить меня себе — тебе нужно, чтобы кто-то стоял между тобой и реальным миром. Ты боишься свободы, Конни, ты не хочешь спасения. Из нас двоих именно ты лгунья, трусиха и обманщица, и, хотя ты стараешься внушить всем вокруг, что ты невинная жертва предательства, на деле это мы твои жертвы, и ты предаешь нас с тех самых пор, как обнаружила, что не можешь жить в нашем мире. И ты ни разу не упустила возможности — ни разу, Конни! — показать всем, как ты из-за нас страдаешь.
Ты убежала из школы не потому, что тебя травмировали сплетни обо мне и твоем отце, а потому, что хотела, чтобы весь мир узнал, что именно говорят о нас. И тебе это удалось, Конни, тебе это удалось. И потом ты вышла замуж за Мачо — о, ты сделала это с великой охотой, потому что этот брак ты тоже могла использовать против нас! Ты могла показать всему миру, что мы бессердечны, циничны и развращены, а ты — беспомощное дитя, которое мы продали в рабство. Но ведь ты сама бросалась на Мачо, еще когда была ребенком, и именно по той же причине, по которой сейчас бросаешься на Пако: ты хочешь, чтобы все видели, как я порочна, хочешь сделать меня посмешищем, хочешь лишить меня всякой надежды на радость, хочешь, чтобы вокруг хихикали, глядя, как мы обе охотимся за одним и тем же мужчиной. И как же ловко ты все рассчитываешь! Я не могу сейчас отшучиваться и закрывать глаза на то, что ты делаешь, потому что я должна думать о твоем отце, а отец должен думать о предстоящих выборах. И поэтому ты приехала сюда терроризировать нас, ты во всеуслышание с пафосом рассказываешь, какое ты чудовище и урод, чтобы все решили, что, должно быть, и семья твоя — сборище уродов. Ведь в этом цель твоей игры, верно, Конни?
— Нет, мама. И ты сама знаешь, что все, что ты сказала, неправда.
— Нет, Конни, это правда. Ты решила погубить нас. Либо ты, либо мы — вот твой принцип.
Они уже по шею погрузились в туман и, чтобы разглядеть лица друг друга, вынуждены были то и дело наклоняться вперед.
— Тогда спасай себя, мама, и возвращайся назад.
— Куда?
— Туда, где мы с тобой были раньше.
— И снова начать притворяться?
— Вовсе нет, мама! То был реальный, настоящий мир. Зачем только мы покинули его? Разве мы непременно должны были стать врагами? Почему мы не можем быть как все другие материи дочери?
— Потому что я не хотела тебя.
— Тогда захоти сейчас! Захоти и заново возьми меня в дочери!
— Захотеть! Как я могу этого захотеть, Конни? Ты сама только что сказала: ты порождение моего тщеславия, моей порочности, моей жестокости и похоти…
— Тогда роди меня снова! Роди меня другой!
— Тебе вообще не следовало появляться на свет, Конни.
— О мама, не отталкивай меня опять!
— Ты — все то зло, которое есть во мне…
— Не надо, мама, не надо!
— …и я не могу смотреть на тебя, не испытывая отвращения к самой себе.
— Тогда смотри же, мама, смотри, потому что ничего другого ты больше не увидишь.
Туман уже почти скрыл их лица, и они едва могли различить глаза друг друга, плывущие в потоке мутной пелены. Они неподвижно стояли, скрестив взгляды, как вдруг корабль громко застонал и содрогнулся, палубу тряхнуло и их бросило друг на друга, а потом на пол. Они покатились по палубе, их швыряло из стороны в сторону, и внезапно они услышали скрежет железа о гранит, услышали, как камень вспарывает сталь и рвет деревянные переборки. Издалека донесся тревожный гул голосов.
— Мама?
— Я здесь, Конни.
— Ты можешь встать?
— По-моему, нет. Моя нога…
— Я помогу тебе. Ну давай же, мама!
— Я не могу! Не могу!
— Ты должна попытаться! Должна!
— Бесполезно. Я не могу пошевельнуться. Ты иди, Конни.
В тумане глухо звучали панические свистки и звон колокола.
— О мама, я не смогу поднять тебя!
— Конечно, нет! Спасайся сама.
— Спасаться? Для чего?
— Разве ты не собиралась убить нас всех?
— Неужели ты в это верила?
— Конни, ты должна спастись, ты обязана!
— Слишком поздно, — сказала Конни и легла на палубу рядом с матерью.
Не успела она договорить, как погибающий корабль снова застонал и содрогнулся, и она почувствовала, как пол палубы под нею вспучился, а потом рассыпался на мелкие щепки и гора воды подбросила ее кверху в такой яркий свет, что она еле различала перед собой лицо матери в ореоле извивающихся змеями мокрых волос, с широко раскрытыми от ужаса глазами, белое лицо, поблескивавшее как отражение в зеркале; но вдруг светлая поверхность зеркала покрылась рябью, потемнела и превратилась в воду, спокойную, неподвижную воду у самого дна моря, чистую, холодную воду с запахом чрева и вкусом слез.
Пустое и черное небо, окружавшее ее теперь со всех сторон, ускользало, как только она начинала к нему приближаться, но при этом нависало над ней еще ниже по мере того, как «ягуар» пожирал километры дороги, выхваченные из тьмы светом фар. Ночь потрескивала, как лед на ветру, а она в одиночестве мчалась вверх в пустоту, но путь туда преграждал темный силуэт монастыря. В монастыре вдруг засветилось окно, потом другое, и скоро три четких ряда огней сияли на фоне черного неба. Услышав отдаленное ржание лошадей, она поглядела налево и увидела внизу, в пропасти, ровную площадку ипподрома, а за ней огни Счастливой Долины, рассыпанные, словно осколки луны. Там, внизу, были люди, они толпились на улицах, ели суп возле уличных лотков, выстраивались в очереди в храмы. Но то были другие люди и другая страна, а что, собственно, ей было нужно здесь?
— Да, — сказала мама, — а что нам здесь, собственно, нужно?
Они стояли на том самом месте, где раньше была веранда, и смотрели в ту сторону, где когда-то были клумбы роз и асфальтовая дорожка.
— Чего ради ты нас сюда привез, Маноло?
— Разве тебе не хочется снова увидеть наше старое гнездо? — спросил папа.
— А на что здесь смотреть? Ничего не осталось.
— Да, ничего… Нам пришлось бы строить дом заново.
— Я ни за что не согласилась бы снова жить здесь!
— Я знаю.
— Но тебе хотелось бы вернуться сюда, Маноло?
— Не приведи господь!
— Так в чем же дело?
— Моя семья жила здесь испокон веку.
— В таком случае благодари бога, что ты уцелел, что мы уцелели.
— …и что они уцелели.
— О да. Не думаю, что они были бы очень счастливы жить с нами.
— Наверное, нет.
— В этом доме мне постоянно казалось, что все, что я делаю, действует другим на нервы.
— Но мне тяжело думать, что они остались без дома…
— Ты мог бы построить здесь дом и подарить его Конни к свадьбе. Что ты на это скажешь, Конни?
— Я не хочу, мама.
Шел первый послевоенный год. Конни было уже почти пятнадцать, и она впервые постриглась.
— Если бы здесь по-прежнему стоял наш старый дом, — сказала она, — я бы с удовольствием снова в нем поселилась. Но поселиться здесь в новом доме — это все равно что переехать в любой другой новый дом в любом другом месте.
— А может, это было бы даже хуже, — подхватила мама. — Подумай об окружении. Оно было ужасно еще до войны, а теперь — вы только взгляните.
Сквозь пролом в стене, где когда-то были железные ворота, они увидели горевшие на послеполуденном солнце жестяные крыши лачуг, ютившихся между развалинами старых домов. Повсюду, насколько хватал глаз, виднелись эти жестяные крыши, словно за стенами расположились армейские бараки.
