Филип Сингтон - Зоино золото
У таких радикалов, как Чильбум, работы хватало. Швеция была удобным и безопасным каналом для международного перевода средств. Деньги, собранные сочувствующими в США и других странах, поступали большевикам на счета в шведских банках. Нескольких коллег Чильбума обвинили в нарушении валютного законодательства. После прекращения военных действий финансовый поток повернул в другое русло. Чильбум тайно ездил в Германию и Италию, помогая организовывать коммунистические ячейки. Он и его партия были банкирами мировой революции.
Чильбум вовсе не жаждал революции на родине. Он верил, что сможет воспользоваться парламентской системой. Зоя писала, что министры часто приходили к ним на ужин. Карл хотел выпускать газету, которая обучит рабочие классы, спасет их от перспективы продаться за хлеб и зрелища или перегрызть друг другу глотки по указке богачей. Он мечтал, что когда-нибудь придет к власти волею народа, не прибегая к революционному насилию.
Он страстно верил в моральную необходимость труда. Лень — порок, притом любая — лень богача, содержанки, люмпен-пролетариата.
Его ухаживание за Зоей было стремительным. Из всех шведских делегатов у Карла были самые тесные связи с чекистами. Зампред ЧК, обрусевший поляк Вячеслав Менжинский, был его старым другом.
После освобождения из застенков Лубянки Зоя написала Чильбуму, благодарила его за помощь. Чильбум в ответ сделал ей предложение. Когда он вернулся в Москву, все — гражданский брак и прилагающийся к нему развод — уже было оформлено. Заняло это пару дней.
Но в роли супруги политика Зоя провалилась с самого начала. Обиды и взаимные обвинения сквозили в каждом письме. В апреле 1922-го Карл послал своей московской теще, женщине, которую он ни разу не видел, список недостатков ее дочери. В ответ она написала Зое, охваченная страхом, что их союз обречен.
Твой муж жалуется именно на те черты твоего характера, которые я всегда стремилась изменить, хотя ты никогда меня не слушала: ты капризна, ленива, нечистоплотна — и ужасно неблагодарна. Боюсь, во всем этом он совершенно прав. Во-вторых, пишет он, тебе нет дела до его друзей, ты не разговариваешь с ними. Кошмар! Это важные люди, они нужны ему, и мне стыдно, что ты дурно ведешь себя с ними. Так и слышу, как люди говорят, что мать не сумела воспитать тебя как следует и не привила хороших манер.
Корень всех этих зол в твоей лени. Могу лишь представить, в какой грязи и беспорядке ты содержишь свой дом, и даже отсюда мне стыдно за тебя. И вот еще: ты любишь платья, но никогда не следишь за ними.
Все это, дорогая моя, неприятная правда. Так что не злись на мать за упреки. Твой муж иностранец, и все это может казаться ему лишь чуждым и неприятным.
К тому же оказывается, ты ходишь в гости без него. Это вообще непростительно! Я допускаю, что ты права, говоря, что вы с ним разные люди, но ты должна вести себя так, как принято в обществе. Если продолжишь и дальше так шокировать окружающих — потеряешь их уважение. Ты должна помнить о положении своего мужа и общаться только с приличными людьми. Оставь свои московские выходки — они не доведут до добра. Это жизнь кокетки, короткая и крайне печальная.
Но главное, умоляю тебя не общаться более с Юрием. Я знаю, что он продолжает писать тебе, а ты — ему. Мне сообщили об этом. Должна сказать, если ты напишешь ему еще раз, то никогда больше не получишь весточки от меня. Вполне естественно, учитывая, какие сплетни, несчастья и обиды мне приносится сносить. Ты не представляешь, в какой кошмар превратилась моя жизнь, а если бы представляла, то ни за что не стала бы общаться с Юрием. Каждый день меня унижают и оскорбляют как знакомые, так и незнакомые люди, и все из-за той проклятой свадьбы — в которой, как и во всем остальном, обвиняют меня, ведь я твоя мать. Я стараюсь ни с кем не встречаться из страха того, что мне скажут.
Так что прошу тебя, если ты любишь свою мать, отсылай письма Юрия не вскрывая. Я хотела позвонить его отцу и положить конец вашей переписке, но все это так мне отвратительно, что я даже не могу подойти к телефону.
Эллиот создал новый файл. Он хотел отделить и записать все упоминания о предыдущем годе. Ему нужно было увидеть картину того конкретного периода: Зоя в революционной Москве, Гражданская война в разгаре, время московских выходок Зои и той проклятой свадьбы.
Даже во время войны Зоя наслаждалась свободой. Она в одиночку посещала бары и кафе в поисках компании поэтов и художников. Она осматривала галереи с Андреем Буровым и поступила в экспериментальную академию Кандинского.[11] Для нее в гибели старого социального порядка были свои преимущества: недолгое, но захватывающее время она могла вращаться в кругах, запретных для будущей фрейлины. Она научилась пить, спорить и заниматься любовью. Новая эстетика внутреннего «я» подействовала на нее словно колдовское заклинание, обещая Зое все больше свободы.
А потом красные начали расстреливать и поэтов.
Он гадал, как много Карл Чильбум знал об этом времени, как много Зоя могла рассказать в письмах к незнакомцу. Карл всегда четко представлял себе, какой должна быть его жена. Одной встречи и нескольких писем хватило, чтобы он остановил свой выбор на Зое. Он хотел ее со всей непостижимой страстью любви с первого взгляда. Она хотела вырваться из России.
Из Стокгольма она писала тайные послания мужу, с которым только что развелась. Она хранила письма от русских мужчин, восхищавшихся ею, письма с привкусом горечи и насмешек. Андрей, ученик Мейерхольда, сказал матери Зои, что собирается летом в Стокгольм. 22 февраля она написала Зое:
Мне не нравится Андрей. Думаю, я даже ненавижу его. Он сказал мне, что твоя жизнь похожа на бессмысленную поэму, написанную лжецом. Его слова расстроили меня. Пожалуйста, не отвечай ему, если он попытается шантажировать тебя, как это было в школе. Он хвастает по всей Москве связью с тобой. У меня нет сил это слушать.
Она всегда со страхом писала, что Карл устанет от новой жены и бросит ее. Она убеждала Зою вести себя хорошо, быть супругой, о которой он мечтает. В то же время мать заклинала Зою потребовать церковного брака, признаваемого шведскими законами. Причина была очевидна: получение гражданства. Шведский брак гарантировал, что Зою не депортируют. Карл был их спасительной соломинкой, гарантией безопасности. Но были вещи, о которых ему не следовало знать, о которых ни за что нельзя было говорить. Больше всего на свете мадам Корвин-Круковская боялась, что эти секреты недостаточно секретны.
На пятый день, в полдень, погас свет. Эллиот проверил пробки под лестницей, но все напрасно. Отключили электричество.
Даже с открытыми ставнями в кухне слишком темно. В гостиной тесно и все заставлено мебелью. Очевидно было, что надо перебираться в студию на верхнем этаже, с большим венецианским окном, выходящим на залив.
В городе он купил пару фонарей типа «летучая мышь» и четыре коробки свечей. Фонари он повесил на стропила, свечи расставил в банках на лестничных площадках. Растопив остатками щепы маленькую железную печь в углу студии, он отправился на улицу за дровами. Он хотел разжечь все печи в доме, чтобы изгнать из него холод и запах сырости.
За домом, со стороны моря, между деревьями и зарослями папоротника-орляка петляла тропинка, извилистая лента ровного снега. Земля под ней была топкой и податливой. Он шел медленно, высматривая валежник, подбирая что можно. Он остановился, чтобы послушать ветер, шумящий в верхушках сосен. По этой тропинке Зоя спускалась на берег. Ее шаги приминали землю под его ногами в течение тысяч одиноких прогулок. Говорят, она бывала на побережье только летом. Но он знал, что это неправда. Зимой она тоже приезжала сюда, одна, никому не сказав, чтобы побродить в лесу и посмотреть на беспокойное море.
22
Доктор Линдквист открыл дверь в халате. Он сутулился, глаза его за толстыми линзами очков были налиты кровью.
— Все еще здесь, мистер Эллиот? Я думал, вы уже закончили.
Эллиот сунул руки в карманы и вежливо улыбнулся.
— Почти. Как Упсала?
Линдквист вытер нос сложенным плавком.
— Холодно. В этом чертовом городе всегда холодно. Вам нужны ключи, я полагаю. Одну минуту.
Линдквист исчез, оставив Эллиота ждать в узком коридоре. Изнутри доносились голоса, сестра бранила Линдквиста, упрашивая его вернуться в постель, пока не простудился до смерти. Линдквист отвечал ей раздраженным «ja ja ja».
На стенах висели картины в лакированных деревянных рамах, акварели с просторными небесами, пожелтевшие от времени, старые черно-белые фотографии парусников, больших и маленьких, свидетелей страсти былой или доселе живой. За стеклом застыли мелкие черные насекомые.
