Алексей Леснянский - Гамлеты в портянках
— Ну и слава Богу, — серьёзно сказал Павлушкин. — А то бы Пушкину пришлось, а на него итак вон сколько навалилось. Так, о чём я?.. О товарищах. Кстати, Вы заметили, товарищ сержант, как я к теме ОГП подвязался? Первый вопрос: «1380 год. Куликовская битва и её значение». Второй вопрос: «Боевое товарищество».
— Заметил, — процедил Лысов с явным недовольством, чтобы Павлушкин понял, что ничто не забыто.
— Я своими словами, — можно? — спросил Павлушкин весело и непринуждённо, выразив своим тоном полное равнодушие к грядущей сержантской мести.
— Пидор, можно Машку за ляжку, быка — за рога, а в армии — разрешите.
— От пидора слышу! — заорал Павлушкин про себя, а вслух: «Разрешите?»
— Разрешаю, обезьяна.
— Я, в общем-то, в товарищах не силён, — начал Павлушкин спич, который станет самым длинным в его жизни. — Но так думаю, что товарищи по теории бывают трёх сортов: сухопутные, военно-морские и военно-воздушные. В общем, по родам войск. Потом, скорей всего, идут виды. Товарищи артиллеристы, пехотинцы, морские пехотинцы, десантура и так далее. Потом подвиды, как у животных: товарищи сержанты, лейтенанты, капитаны, полковники и так далее. Потом подвиды в подвидах: хороший товарищ, плохой, жадный, весёлый, низкорослый, очкомой и так далее. По теории всё.
А на практике… на практике за товарища можно умереть. Легко! Друга могут в другую бригаду перевести, и он тебе во время боя может под руку не подвернуться. В общем, одни сложности. А товарищ, он всегда при тебе. Переведут одного — придёт другой. Кроме того, друг всегда ждёт, что ты его спасёшь. Блажит: «Брось меня, брось!» Для красоты орёт. Знает ведь, что не бросят, а поторговаться всё равно надо. Брось, брат! — Не брошу, брат! Брось, брат! — Не брошу, брат! Брось, брат! — Не брошу, брат! Как минимум, три раза перетрут, чтобы убедиться, что они друзья, а не хрен собачий. Тебя, когда раненого несут, ты молчи, силы береги. Тебя дома мать ждёт, хозяйство, а ты орёшь.
А вот ещё фишка. Бывает, что друга и нельзя спасать. Вот Герц, например, наводчик, а мне ноги оторвало. Что же — он должен меня эвакуировать? А гаубица, простите, как? Кто наводить будет? Мог бы Фаня, конечно, но его убило. Фань, без обид, ничего личного. Мне, извини, тоже ноги оторвало. Лежу, култышками бултыхаю. А ты пусть и мёртвый, но с ногами. Всё по справедливости. Фань, я тебя не потому ликвидировал, что ты как-то свои сапоги ночью на мои поменял, а потому, что ты — классный наводчик. Лучше Герца в два раза. Герц, без обид. Согласись, что Фаня лучше тебя наводит. В общем, нет Фани. Теперь Герца некому подменить, и он просто обязан выполнять задачу, а не меня в санбат волочь. И не эстетично выполнять, чтобы мы со стороны высокохудожественно смотрелись, а так, как Фаня. Я не для того себя покалечил и Фаню угробил, чтобы ты, Герц, на боевом пятачке выделывался. Помнишь, как ты на стрельбах выделывался? Две минуты потеряли!
Я тебе картину-то подпорчу, заранее предупреждаю. Буду визжать от боли, как баба, костерить Родину, которая мне на хрен не сдалась, и умолять меня вынести. А противник — чёрт с ним, пусть занимает позиции. Думаешь, не сделаю? Слово пацана, что так и будет. Даст Бог, и напрягаться-то не придётся. Посуди сам. У меня не палец порезан, я себе ноги по самые яйца отчекрыжил. Извини, но пах мне не задело. Но ты сильно-то не радуйся. Это единственное, что во мне осталось от мужика. В остальном — хуже бабы.
Но ты продуманный, я тебя знаю. Ты представишь, что нас не снимают, где есть движение и звук, а фотают. Будешь замирать как-нибудь эдак. Может быть, даже прикроешь мои обрубки плащ-палаткой. Ты забыл, что у меня руки целы. Я раскроюсь. Нате — смотрите! А Фане я кишки вывалю. Фань, прости, но тебе вывалило ливер. Ну, вывалило и вывалило. Какая тебе разница?! Трупу всё равно. Может, и не вывалило бы, если бы Герц не искал искусство, где его не просят. А так — вывалило. Вот — печень. Вот — селезёнка. Вот твоё дерьмо, Фаня. Ты хоть и гадил по жизни, как все, но сильно от тебя не воняло. Так — напахивало изредка, когда чужие сапоги сопрёшь, воздух испортишь или в сортире не сразу смоешь. А тут из тебя дерьмо полезло, как из меня сейчас. Вонь дикая! И вид не лучше! Дерьмо разлилось по кишкам и не обломалось, совсем не обломалось облить сердце. Фотай, Герц, если рука не дрогнет. Только сердце уже не красное, как на валентинках, а поносно-жёлтое, потому что Фаня поел жирного, а нам — сам знаешь — жирное нельзя.
Чё притихли, товарищи? Бомблю, — да? Но в тему же. О вас же. О подвиде подвида. Разошёлся я что-то, и никто не останавливает, главно. Ну, потому, наверно, что я вопрос чётко раскрываю. Без всяких учебников. Просто день какой-то странный. Как будто сам себе навредить хочешь. Как будто со скалы прыгаешь. Знаешь ведь, что расшибёшься вдребезги, но в полёте-то дух захватывает, ништяк в самом полёте-то. Сильвестров, это я к тому, что ты мне ничего не должен. Ни копья, я с тебя долг снимаю. Я слишком много нагородил о товариществе, чтобы теперь всё испортить. Я сам себя в угол загнал, и не жалею об этом. Я сам себя к стенке поставил, и сам себя расстреляю. Уже мне ноги оторвало, уже Фаня убит, уже Герц в одну каску оборону держит. И ты хочешь, Сильвестров, чтобы я сейчас всё испакостил?! Чтобы вонючая сотка между нами встала?! Ты совсем что ли?! Ты за кого меня держишь?! — Губы Павлушкина задрожали. — Я товарищей из-за тебя положил, должник ты чёртов! Герц мне друг, а Фаня какой мне друг?! Но он мне ни слова против, когда я ему кишки выпотрошил!
По субботним баням курсанты не раз видели Павлушкина голым. Во время помывки они не стыдились его, он — их; обычное дело в мужских коллективах. А вот на нагую душу Павлушкина курсантам смотреть не приходилось. В России душа — женского рода. Словом, курсанты из деликатности стали отводить взгляды от Павлушкина. Им не хотелось, чтобы по их глазам он прочёл, что они видели его слабость. Или силу. Курсанты не могли понять, свидетелем чего они стали. Вмешались тонкие материи.
— Вопрос второй: 1380 год. Куликовская битва и её значение, — пропорол тишину Герц. — Но сначала присказка. Ты вот на меня, Павлуха, бочку катил, а я и без тебя недавно понял, что настоящее искусство в естественности. Искусство — в тысяче оттенков серого цвета, где двести восемьдесят шестой оттенок близок к зелёному, а четыреста восемьдесят пятый — к ярко-красному. Так что не вставал бы я как-нибудь эдак перед камерой или фотиком. Пакостно ты любишь человека, Павлуха. Борзо, неуёмно любишь. Ты никому и насолить-то толком не умеешь. Пять раз насолишь, десять — опреснишь, чудо ты в перьях. Что ж ты себя за это так презираешь? Живот тут Фане вспарывал. Типа, вот я какой, Фане кишки вскрываю, Герца воспитываю. А чё же ты, мясник, рядом с тумбочкой Семёнова постоянно сигареты роняешь? Три раза уже ронял. Прямо пройдёт, выронит и сам себе верит, что случайно.
— Гон! — вспыхнул Павлушкин. — Может, и выпали раз, я откуда знаю.
— А чё ты так испугался? Из-за того, что Семёнов — очкомой, и все его должны дрочить?! Главно, больше всех его гнобит, а потом сигареты ему подбрасывает. Ты давай уже определяйся, с очкомоями ты или с мужиками. А то не по понятиям как-то, хотя сквозь некоторые твои понятия Новый Завет просвечивает. Уж чего-чего, а от понятий такого не ожидал. Скрытно работаешь, правая рука не знает, что делает левая.
— А ты Семёнову вообще в открытку[78] помогаешь, — пробурчал Павлушкин.
— А я и не скрываю. Только в отличие от тебя мне плевать на Семёнова. Вот честно — плевать. Семёнов, без обид, ничего личного. Я за человечеством человека не вижу. Лупу дай — не разгляжу. Через силу помогаю. Чтобы утвердить и увеличить свою силу — помогаю. Энергетическая подпитка у всех разная, у меня такая. Только я Семёнова ни разу очкомоем не назвал. Ваши понятия мне уже во где сидят! — Герц придушил ладонью самого себя. — Зона ваша обрыдла. Я Семёнова не люблю, не спорю. Зато я зону вашу ненавижу. Это равносильно, что я Семёнова через ненависть к зоне люблю. А понятия ваши — ничто, пыль!
— При этом самому на очки западло идти, — сказал Лысов.
— И пойду, но тогда я Вас убью, — спокойно, даже не взглянув на сержанта, произнёс Герц, как будто речь шла не о жизни и смерти, а о хрене с редькой.
Батарейцы утвердительно закивали головами, что, мол, этот, если вот так говорит, помоет очки и грохнет, товарищ сержант.
— 1380 год, — продолжил Герц. — Поганое иго на Руси. Грамотно выстроенное, а потому — затяжное. Татары очень похожи на пчеловодов, русские княжества — на ульи. Потомки захватчиков уже сто пятьдесят лет преспокойно выкачивают мёд из сотов. Не полностью. Часть мёда предусмотрительно оставляется в рамках, чтобы пчёлы с голоду не сдохли. Но не это самое главное. Пчелиная вера не тронута, — представьте? Традиции не тронуты, обычаи. Если бы татары всё это порушили в начале нашествия, то нас как народа уже не было бы, но и жирная трёхсотлетняя дань Золотой Орде накрылась бы медным тазом. В общем, очень грамотно выстроенное иго. Периодически улей окуривается дымарём, если где-нибудь пчёлы зажужжат не по-рабочему. Как будто пожар, а на самом деле дым без огня. Так бывает. Кто на пасеке был — знает. И тут появляется мятежная пчелиная матка — князь Дмитрий. Итак, степь между Доном и Непрядвой. Сентябрь. День праздника Рождества Пресвятой Богородицы. Колышется от ветра ковыль. Реют пёстрые знамёна князей. Всхрапывают лошади. Полк правой руки. Левой. Головной. Засадный. Всё мощно и… бесполезно. Ещё сто лет игу на Руси быть.
