Алексей Леснянский - Гамлеты в портянках
— Вылизал — мыть не надо, — сделал оценку эксперт. — То-то у нас хряки на свинарнике волосатые, как бизоны. Порода, шепчут, такая: волосатая и горбатая. Типа, за неимением сала шерстью спасаются. Специально скрещивали, базарят. Ну, если только голод с холодом.
Павлушкин снова посмотрел на пехотинца и… ужаснулся. Враг истекал слюной, как сенбернар и, чавкая, пожирал взглядом тарелку товарища напротив. В лице пехотинца не было ничего человеческого. Павлушкин увидел трусливого и обезволенного пса, который не набрасывался на тарелку товарища единственно потому, что у животных инстинкт самосохранения до поры, до времени сильнее голода. Омерзительной смесью звериной тоски, бессильной злобы и готовности к унижению и заискиванию блестели глаза доведённого до отчаяния пехотинца.
Павлушкина затошнило от отвращения. В его душе брезгливость в извращённой форме начала насиловать сострадание. Павлушкина хватил духовный удар. Его левую половину лица парализовало, и она сделалась отталкивающе мёртвой. Светлая улыбка блаженного, появившаяся на правой половине, только ещё больше обезобразила лицо курсанта. Лик вытеснила рожа. Павлушкин стал страшен.
Пошатываясь, добрёл Илья до стола пехотинцев и принял позу копьеметателя перед броском. На подносе в отведённой за спину правой руке задребезжала посуда.
Все сидевшие за столом пехотинцы за исключением того самого засекли изготовившегося к атаке артиллериста. Парни сидели к Павлушкину в профиль. Они перестали жевать и замерли в тех позах, в которых их застала угроза; только их глаза, как автомобильные дворники, плавно переместились в сторону врага — в фас. На лицах пехоты — ни страха, ни ненависти. На лицах — галимый фатализм; мол, ждём, первый удар за тобой, но потом держись.
Злой хрип Павлушкина:
— НА-А-А! — Поднос бережно поставлен перед обезумевшим от голода пехотинцем. — Ешь, ссс…сссолдат!
От нравственных перегрузок, — которые вполне закономерны для здоровой в стержне души, если она нечётко или ложно понимает, что есть добро и зло, — Павлушкина замутило так, как никогда ещё не мутило. В глазах Ильи потемнело. Его уши заложило. Внутренности Павлушкина то подступали к горлу, то опускались в район таза. Сам того не понимая, курсант осуществил заветную мечту. Он с детства мечтал полетать на самолёте, и за хороший поступок судьба наградила его целой палитрой ощущений, которые получает человек при посадке воздушного судна.
Павлушкин закрыл итак уже не видевшие глаза, сдавил ладонями и без того заложенные уши. Его сознание начало постепенно гаснуть, как включенные фары заглушенной иномарки.
Когда он открыл глаза, прямо перед ним, на столе, плодились подносы с едой, как евангельские хлебы и рыбы. Павлушкин встряхнул чумной головой, чтобы отогнать чудо. Но не тут-то было. Пищевая популяция продолжала нахально расти, угрожая в скором времени из библейского «накормить» перерасти в советское «накормить и перекормить».
— Так я вам взял и поверил, — подумал Павлушкин.
Для проверки достоверности чуда Павлушкин не только потрогал один из подносов, как когда-то Фома неверующий потрогал воскресшего Спасителя, но и ущипнул за мягкое место себя, на что апостолу ума не достало. Теперь в качественности и независимости проверки не усомнился бы никто. Во-первых, она была двойной, как удар Жан Клода Вандама. Во-вторых, в ней участвовала не зависимая даже от бодибилдеров мышца. Словом, чудеса, как и предполагал Павлушкин, стали быстро исчезать… в желудках «махры».
— Я так и знал, — радостно подумал Павлушкин, и тут уши курсанта разложило.
Вокруг шла весёлая и грубоватая мужицкая перебранка:
— Не для вас — Павлухин косяк на всех делим!
— Никто и не сомневался в вашей сердобольности!
— Заворота кишок вам!
— Медленной голодной смерти!
— Назло нашим сержикам кормим!
— А мы назло своим едим!
— Откармливаем Вас на убой!
— Смотрите — не подавитесь!
— Ваши тёлки нас после армейки ждут!
— А ваши нам ещё до армейки отдались!
— Теперь отоваримся у сержиков!
— Типа, нас по головкам погладят!
Глава 10
— Кто первым отдал завтрак «махре»? — пытал батарею дежурный Ахминеев.
В казарме были только курсанты и один сержант. Офицеры ушли на утреннее совещание к комбату. Другие сержанты рассыпались по бригаде по своим делам.
Курсанты отжимались уже двадцать минут. Они хранили партизанское молчание и терпеливо ждали, когда Павлушкин сам выдаст себя, потому что он относился к уважаемой касте «мужиков». Курсанту из разряда «опущенных» — окажись он виноватым — не дали бы и минуты. После первых же отжиманий безжалостная к «опущенным» батарея принялась бы отводить душу в шипении и рычании в сторону отверженного, пока бы он не обезумел от свирепых звуков джунглей и не предпочёл бы кулаки сержанта ненависти товарищей. После активной прокачки «духам» стало всё равно, хорошо поступил Павлушкин или плохо. Раз начались разборки — он должен сознаться.
— Даже не подумаю! — зло веселился Павлушкин про себя. — Качайтесь давайте, бабы вас сильными ждут. И не халтурьте, а то уже коленки у каждого первого на полу. Вас никто не просил ввязываться. А если я завтра из окна прыгну, — вы тоже за мной? Знали, на что идёте. Я свалял дурака, но это моё дело. Теперь вот прокачиваюсь и не стону. И «махра» не стонет, ей сейчас тоже не медали вручают. Наверху ни одного крика, если чё. Просто грохот. Бильярд — башками, а вы тут мышцы нарастить не хотите. Качайтесь давайте, а то напомню, что «махровые» сержики вместо киев используют. Мы «махру» подставили, между прочим. Сидели себе пацаны, горя не знали, а мы их давай подкармливать. Крошками, как воробьёв зимой. Клюйте. Им бы подносами в нас запустить, но они не стали. Может, добро оценили. Может, голод хлеще желания хавкой нам припечатать. Не важно. Важен результат. Не стали и всё. А ты, батарея хренова, давай прокачивайся. Не умеешь скрытно работать — упор лёжа принять. Как воруете, так и помогайте. Скрытно. Правила одни.
— Пусть это буду я, — поднявшись, произнёс Герц и вышел вперёд на три шага.
Батарея продолжала лежать. Павлушкин, размышлявший о своём, не сразу вник в смысл прозвучавшей фразы. Он продолжал отжиматься по инерции и переваривал каждое слово отдельно, как кадр из диафильма. Пусть. Отжимание. Это. Отжимание. Буду. Отжимание. Я. Отжимание. На лице Павлушкина отразилось недоумение, когда до него, наконец, дошло, что произошло. Он поднялся и стал отряхивать ладони. Вскоре отряхивание переросло в аплодисменты.
— Браво! — с издевательством воскликнул Павлушкин. — Точно ты?
— Да, — не оборачиваясь, бросил через плечо Герц.
— Устал качаться или герой?
— Первое.
— А я думал, ты герой. А ты просто устал, как девка. Повернись к строю лицом, не надо к нам задом стоять! — Духи стали потихоньку подниматься. — Всем лежать! — крикнул Павлушкин. — Лежать, я сказал, бомба в казарме! Герц, ты чё — офанарел совсем? Ты нам, типа, одолжение что ли делаешь? Пусть это буду я-а-а-а. Как это «пусть буду»? Чё ты мямлишь? — Павлушкин быстро подошёл к Герцу и, сложив ладони лодочкой, заорал ему в ухо: «Сука, это я! Я! Я! Я, товарищ сержант! Достал нож — режь, а не мямли!»
Герц не шелохнулся. Курсанты приникли к земле. Сержант присвистнул, по-наполеоновски скрестил руки и преспокойно заметил:
— На очки. Оба.
— Разрешите обратиться, товарищ сержант, — из упора лёжа вмешался Фаненштиль.
— Попробуй, — разрешил Ахминеев.
— Не надо их на очки. Вы их лучше на кассу поставьте. Пусть бабки Вам подгонят за свой косяк. Вы же знаете, Павлуха с Герцем — здравые пацаны, сержант Кузельцов не одобрит. И вообще они не подгоняли завтрак «махре» первыми. Если только — до кучи. Так тогда все виноваты, если до кучи. Там разве разберёшь, кто первым был? И очки они всё равно мыть не будут, потусуются в сортире и всё.
— Шаришь, Фаня, — одобрил Ахминеев. — Герц! Павлушкин! От Вас — пятихатка[75] через три дня и три ночи. Итого: шесть светлых и тёмных суток. Приемлемый срок. Уложитесь.
— И не разобрать-то с маху, красавчик ты, Фаня, или урод, — в унисон подумали Герц и Павлушкин.
Начались занятия. Курсанты расселись за партами в комнате досуга. Ахминеев ушёл спать в бытовку. В казарму вернулся младший сержант Лысов. Он прошёл в комнату досуга, развалился на стуле и стал номинально вести предмет «Общественно-государственная подготовка», проще говоря — присматривать за «духами», чтобы они вели себя тихо и не спали.
Офицеры, в обязанности которых входило преподавание специальных дисциплин, разошлись по домам, оставив дежурному по батарее наказ: «Кто появится, мы отошли на десять минут. И сразу дневального за нами». Сержанты рассредоточились по бригаде, предварительно предупредив Лысова, где их следует искать в случае форс-мажора.
