Юрий Герт - Солнце и кошка
У нее — странно, и однако это так — даже не было в те дни ощущения обмана, запретности того, чем она жила. Она раза три звонила домой, говорила с мужем, спрашивала, что у него на работе, как Андрей, взял ли он из чистки зимние вещи... Володя отвечал, что нет, еще не взял, но возьмет, на работе все нормально, из Киева прислали гранки его статьи, Андрей рисует, валяется на диване, а в общем, здоров... Ему и в голову не приходило — забеспокоиться, насторожиться״. Она была для него как та безымянная статуэтка, стояла и стояла на пианино, если бы в один из дней она исчезла — это бы заметили, а то, что она стоит, из замечал, не видел никто... Нет, она не уличала себя в обмане, то, что отдавала она Костровскому, лежало в ней до сих пор мертвым, бесполезным грузом, Володе это было не нужно, он и не догадывался, что в ней это есть... Ему хватало иного: лаборатории, экспериментов, гранок...
Может быть, впервые за много лет он внимательно, как бы со стороны, взглянул на нее, встречая в аэропорту ранним утром.
— Уж не влюбилась ли ты?
В голосе его она вдруг уловила, за обычной добродушной иронией, ревнивую нотку.
Лиля прижалась губами к его губам, задержала поцелуй, чтобы он не заметил, как прихлынула к ее щекам краска.
Но десять минут спустя, уже в такси, он увлеченно говорил о своих делах, шутил, издевался над своими противниками, и слова его не мешали ей думать о своем, о том, что теперь не связывало, а разделяло их и было ее особой, чужой для него жизнью...
Нет, не с ним — с Андреем ей было неожиданно тяжело. Она соскучилась, истосковалась по нему, но поняла это лишь переступив порог дома. Нечищенные туфли, небрежно выглаженная рубашка, весь он показался ей заброшенным, сиротливым — в самом деле, разве Володе было до него?.. И худым он был, тощим, кожа да кости, что тут он ел?.. Он прижался к ней и тут же, едва она вдела ноги в мягкие шлепанцы, потащил к себе, чтобы тайком, без отца, показать новые рисунки. Он смотрел на нее выжидая, наверняка рассчитывая на похвалу... И столько было в нем открытости, доверия, наивного желания, чтобы она целиком вошла в его мир, почувствовала все, чем жил он эти десять дней, что Лиля ощутила себя предательницей: ответить ему тем же она была не в силах...
Отныне для нее началась новая жизнь, полная постоянного напряжения, тревоги, непрерывной слежки за собой.
Все в ней раздвоилось.
Та жизнь, которой она теперь действительно жила, состояла из телефонных звонков, коротких, торопливых встреч, беспрерывного ожидания и страха, что все это уже не повторится. Боязнь потерять Виталия заставляла ее дорожить каждым мгновением встречи, дорожить мгновением — и стремиться не думать о будущем. Она никогда не подозревала, что мгновения могут быть так полны, так много значить! Зато с мужем она часто бывала как глухая, случалось, он повторял дважды — она не слышала. Задумывалась ли она, что случится, если он узнает?.. Она стремилась, чтобы этого не произошло, вела себя осторожно. И когда они оставались наедине, поражала его страстными ласками, безудержностью зрелой женщины,— он раньше не знал этого за нею.
На работе замечали частые звонки, замечали, как она меняется в лице, беря трубку, и уже поползли слухи. Раньше ее считали недотрогой, глуповатой, жертвенно преданной семье. То, что случилось теперь, у некоторых даже рождало сочувственное уважение. «У нее роман»...
— Я уйду сегодня пораньше,— говорила она.
— Идите, идите, Лилечка, разве я не понимаю — вам нужно...
Ей даже не приходилось придумывать причину.
Однажды они были в кино,— иногда они рисковали, встречаясь в отдаленных кинотеатрах, в разбросанных по микрорайонам кафе, в магазинах, куда не заглядывали ее знакомые. Она вернулась к вечеру и, как обычно, готовила на кухне. Пришел Андрей. В тот день она купила для него большой, очень дорогой альбом — «Мейстре дер фарбе».
С того времени, как возникла ее двойная жизнь, она чувствовала в себе виноватую потребность — чем-то радовать, даже баловать мужа и сына. То был своего рода выкуп за собственное счастье... Наивная попытка поделиться тем, что принадлежало только ей!..
Тогда, в тот вечер все и началось.
В тот вечер она впервые заподозрила... Что?.. Она бы не сумела толком ответить. Но в глазах сына, убегающих от нее, она открыла какое-то новое выражение, поразившее, обдавшее всю ее жаром. В разговоре с мужем она сбилась, неуклюже поправилась, завела речь о какой-то чепухе, о гриппе, и вывернулась наконец, кстати вспомнив о «Мейстере дер фарбе». Однако стоило ей упомянуть о книге, как Андрей вздрогнул, передернулся весь и ответил так, будто хотел ее обидеть, уязвить побольнее.
И потом, во время короткой и злой стычки с отцом, когда — она видела это — все в нем готово было вот-вот сорваться в полное неистовство, когда он бросился вон из кухни, чуть не опрокинув узкий, на слабых ножках сервант, Лиля ощутила: не отцу, ей адресовано было его бешенство, его злоба...
— Это ты, твое воспитание,— сказал Огородников (она все чаще называла так про себя мужа).— Ты внушала, вбивала ему в голову...
Давний их спор.
Она ничего не внушала, не вбивала — просто пыталась понять, уловить, что заложено в нем самом, куда его тянет. Внушать, вбивать в голову (сегодня он тоже сорвался, обычно говорилось — «целенаправленно воздействовать») — это был его метод, теория, именуемая в науке «психтроном»...
У нее нашлось бы, чем возразить Огородникову. Она промолчала...
Выждав немного, она прошла к Андрею в комнату. Было темно, свет зажечь она почему-то не решалась, ей даже легче было так, в темноте... Андрей лежал, притворялся спящим, она поняла это по его дыханию и села рядом, на кушетку, пощупала лоб. В коридорчике, у двери, она заметила его промокшие ботинки, коски: где он бродил после уроков?.. И голова была горячей, она успела почувствовать это, прежде чем Андрей оттолкнул ее руку — враждебно, резко...
Она вышла, принесла таблетку аспирина, воду—запить. И среди ночи, когда он уже в самом деле спал, несколько раз приходила к нему в комнату. Ей кое-как, удалось его раздеть, сонного—Андрей так и не проснулся,—расстелить простыню, подложить подушку под голову. Она прикрыла, завернула в одеяло его длинные, свисающие с кушетки ноги, и потом все следила, чтобы одеяло не сползало на пол.
Ни к таблетке, ни к стакану с водой он так и не притронулся.
«Что с ним?..— думала Лиля.— Он о чем-то догадывается, подозревает? »
На другой день она была у Виталия. Встреча была короткая, бурная. Она пыталась объяснить причину своей нервозности, скверного настроения, он не понимал, злился, они поссорились, потом помирились... «Неужели ты не можешь полчаса побыть просто со мной?..— раздраженно сказал он— Ты не со мной, не здесь,..»
Она вернулась домой поздно вечером, предварительно позвонив, чтобы ее не ждали, обедали, она задержится у портнихи. Она не лгала. В тот день ей была назначена примерка, с платьем не ладилось, портниха капризничала, обвиняя во всем то неудачный материал, то сложный, придуманный Лилей фасон — она всегда сама сочиняла фасоны своих платьев — обе замучились и в конце-концов чуть не рассорились. Но, как бы там ни было, даже такой оттяжке она была рада, ей не хотелось возвращаться к себе, на душе было тревожно, муторно... Подъезжая к дому в почти пустом, торопящемся в парк троллейбусе, она лишь на одно надеялась — что Андрей уже спит.
И правда, он спал уже, но, войдя в гостиную, она увидела маленький, как бы дожидающийся ее, букетик нарциссов... Андрей! Она сразу подумала о нем, не об Огородникове, и осторожно, смиряя внезапный порыв облегчения и радости, приоткрыла дверь в его комнату.
Он свернулся калачиком, как в детстве, лицом к стене, положив ладонь под голову, на жесткий, обтянутый кожей валик. Возле кушетки, на полу, валялся рисунок, судя по краске — совсем свежий. Она подняла его, и ей показалось, что где-то она уже видела этот бледно-голубой размыв неба, как бы в истоме полуденного зноя, и под ним — золотисто-зеленое, белое поле ромашек... Видела — только где?.. Когда?..
Он будет художником, подумала она, будет, будет!..
Она присела на стул, разглядывая рисунок. Электрический свет съедал краски, но все равно — на нее повеяло такой чистотой, свежестью, таким привольем... И эти крупно нарисованные на переднем плане ромашки, смешные, лохматые, доверчиво распахнувшие свои лепестки...
Ей отчего-то сделалось вдруг тоскливо, страшно, она сидела и плакала. Проснулся Андрей, посмотрел на нее мутными, сонными глазами, прижался к ней, когда она подошла, и снова уснул.
Огородников, как обычно, работал у себя в кабинете за полночь. Когда он вошел в спальню и лег, заставив под своим большим телом тяжко застонать пружины матраца, Лиля не спала, только не подавала вида. Сейчас, как и все последнее время, она испытывала такое чувство, как если бы от нее скверно пахло и она с минуты на минуту ждала, что другие тоже что-то почуют и поспешат брезгливо отодвинуться, отойти подальше. Обманутый муж посапывал рядом, дыша ей в затылок. За стенкой спал Андрей. Какой была бы она в их глазах, узнай они обо всем?.. В чем было ее оправдание?.. Не говоря уже об Андрее, она по-своему любила и Огородникова, спокойной, уверенной, безмятежной любовью. В ней не было радости, восторга, самозабвения — в этой любви, она горела ровно и достаточно ярко, как лампочка в передней... В сущности, Лиля давно уже ждала и перестала ждать чего-то иного в своей жизни, но в глубине души еще на что-то надеялась — смутно, тайком от себя. На что же?..
