Юрий Герт - Солнце и кошка
Лиля вдруг ощутила непонятное облегчение, слушая встревоженную учительницу. Ее наивная серьезность, ее пушистые, слегка подчерненные бровки и небольшая хрипотца, появляющаяся, вероятно, после шести уроков,— все это почему-то растрогало Лилю. Она улыбнулась ей на прощанье, и так благодарно, что та вся, до самого кружевного воротничка, попунцовела и оттого стала Лиле еще милей,
— Простите, но... У вас уже есть своя семья, дети?..— спросила она неожиданно.
— Пока нет...
— Ну, дай вам бог, дай вам бог,— вырвалось у Лили, и ей внезапно захотелось расцеловать эту девочку, для которой все в жизни так ясно и просто.
И ведь на самом-то деле все ясно и просто,— продолжала думать она, выходя из школы.— У нее есть Андрей... И разве не в нем единственный смысл ее жизни, ее радость, надежда?.. Она будет жить для него, А остальное...
Андрей смотрел на нее бирюком, отвечал нехотя, глаза его следили за нею настороженно и как бы выжидали... Она погладила его по голове, сказала, что люди должны понимать друг друга, прощать... И она тоже его прощает, надеется, что он исправит отметки и ей не придется за него краснеть... Ведь правда? Ты постараешься, Андрей?..
С наслаждением, казалось, давно забытым, она в тот вечер стирала, убирала в комнатах, проверяла у Андрея уроки; Огородников наблюдал за нею с удивлением и лаской.
Так было несколько дней.
Близилась защита докторской, а по тому, что знала Лиля, можно было думать, что у Огородникова умные и злые оппоненты, речь для них идет отнюдь не о чистой науке — престиж, положение, истинность взглядов, с которыми они связали свою жизнь,— все это во многом зависело от того, как повернется защита. Огородников был невозмутим, держался уверенно, о предстоящем говорил таким тоном, будто его ждет какая-нибудь открытая лекция, не больше. Но Лиля не обманывалась его спокойствием, она замечала, как он осунулся за последнее время, кожа на скулах словно подсохла и подгорела, с нее не сходил румянец. Глаза ушли под лоб и посверкивали оттуда, как из пещеры. Она снова вошла в его дела, ощутила особенное спокойствие, присущее ее мужу, растворилась в нем...
За день до премьеры Костровский прислал — как обычно — пропуск.
Лиля не собиралась идти в театр, но голубые узкие полоски с проставленными от руки номерами ряда и мест напомнили ей начало их знакомства. Полтора года назад он лежал в больнице, обдумывая будущий спектакль. Во время дежурства она слушала его сбивчивую речь, вулканический мир грохотал в отрывистых звуках, которые рвались из его груди... «Я хочу, чтобы люди забыли о своей ежедневной суете, вынырнули из нее и пусть один раз в жизни — испытали потрясение, содрогнулись, ощутили в себе бездну...»
В день премьеры она задержалась у зеркала. «Боже мой,— думала она,— боже мой»... Она смотрела на волосы, отливавшие полднем, на тонкие длинные пальцы, державшие расческу, на шею, высокую, гибкую... Для чего все это? Она сама — для чего?.. Она уже не чувствовала себя королевой, способной дарить счастье, доставлять радость одним движением плеча, одним взмахом ресниц... Все поблекло, погасло...
Она навела тени под глазами, причесываясь, прикинула — так, без всякого практического соображения — в чем она бы пошла в театр,— платье, туфли, вставочку на грудь... Представила, как вошла бы в фойе, как Виталий бы ринулся к ней, провел в зал, усадил... И напоследок сжал локоть.
Весь день она думала только об этом, была рассеянной, невнимательной, профессор во время обхода сделал ей замечание, она выслушала его безразлично, как во сне. Она все время смотрела на часы, торопилась до мой. Дома она сказала Андрею:
— Нас приглашают в театр. Как у тебя с уроками?..
— Не надо!— вскрикнул Андрей.— Не надо!..
— Что — не надо?..
— Не надо туда ходить!..
— Глупый,— сказала она.— Ты не хочешь?.. Виталий Александрович так долго работал над этим спектаклем, он будет обижен...
— Иди!— крикнул он.— Я не пойду!..
— Ну, что же,— сказала она,— тогда я тоже останусь.
Но около восьми, опоздав на первый акт, она была в театре.
III
Когда Лиля стала женой Владимира Огородникова, он закончил аспирантуру, готовился к защите кандидатской, несколько его сообщений и статей уж были напечатаны в солидных медицинских изданиях... Его будущее казалось несомненным. Ему повезло. В самом начале пути в науку он встретился с человеком необычайным, личностью удивительных масштабов и силы. Эта встреча навсегда уберегла его от провинциального крохоборства, самодовольства, заставила круто свернуть с утоптанной предшественниками дороги. В этом было его счастье, или несчастье, смотря как понимать дальнейшую его судьбу...
Впервые Лиля узнала о Чижевском, когда внезапно хлынувший ливень загнал ее в квартиру Огородникова: они возвращались из кино, Володин дом был в двух кварталах, ее — на окраине города. Но и двух кварталов оказалось достаточно, чтобы она промокла до нитки, а туфли — кстати, ее единственные, на входивших тогда в моду каблуках-шпильках — она слишком поздно догадалась снять и несла в руках, перепрыгивая через потоки воды, захлестнувшей тротуары. Полбутылки коньяка, не меньше, Володя вылил на мохнатое полотенце, усадив Лилю на диван И растирая ее холодные, мокрые ноги. Ей было щекотно и приятно, она хохотала, отталкивала его руки, но он был так серьезен, даже суров, что наконец она сдалась, утихла, блаженно прикрыв глаза и откинувшись на упругую диванную спинку. Это было время горестных Лилиных разочарований,
время, когда, после краха со студией, она вернулась домой, и мама устроила ее лаборанткой в мединститут, время униженного служения ненавистым колбам и пробиркам... И вот теперь Владимир Огородников, молодой ученый, надежда института, сидя на корточках растирает щиколотки своей лаборантки, не замечая, что сам он тоже промок насквозь, что рубашка прилипла к его сильному, крупному телу и с густой пряди нависших над глазами волос капает вода... Впрочем, у нее были красивые ноги, сухие в щиколотках, длинные, с нежными розовыми пятками,— она видела, что не одна только забота о ее здоровье заставляет его быть столь усердным.
Потом он ушел переодеться, а ей принес и бросил на руки халат, вероятно, своей матери, которая сейчас находилась в отъезде. Лиля защелкнула дверь и, оставшись одна в комнате, переоделась. Халат оказался точь-в-точь как в пьесах Островского: шелковый, в павлинах, он доставал ей до самых пят и мягко струился по полу. Лиля забавлялась, вертелась перед высоким, под потолок, трюмо и не узнавала себя — в этом «генеральском» халате посреди огромной квартиры, тесно уставленной старомодными, не спеша, со вкусом подобранными вещами. После комнатушки, где она жила, с общей кухней на десять семей, ползущим по коридору чадом и дощатой уборной во дворе, все здесь казалось Лиле непомерно роскошным.
Вернулся Володя, они соорудили на кухне стол — холостяцкий, на котором, несмотря на обилие тяжелых сервизных тарелок и хрустальных бокалов, есть было почти нечего, Лиля выпила из крохотной серебряной стопки коньяку, почувствовала себя веселой и смелой и призналась, что хочет осмотреть всю квартиру. Володя пожал плечами и повел ее в единственную, по его мнению, достойную внимания комнату — отцовский кабинет.
Доктора Огородникова хорошо знали и помнили в городе. Он был детский врач и несколько лет назад погиб в автомобильной катастрофе, поднятый среди ночи с постели молящим телефонным звонком.
В кабинете все оставалось точно таким, как и при его жизни: широкий письменный стол у окна, с резными тумбами и бронзовыми канделябрами, изображающими античных богинь в развевающихся от полета одеждах. Перед столом стояло массивное, с трудом передвигаемое кресло, обшитое кожей, лопнувшей в нескольких местах,— удобное, уютное. Тусклым золотом отсвечивали корешки книг, как бы влитых в широкую стенную нишу, но, пожалуй, среди них-то и произошли перемены: кроме новейшей медицинской литературы, здесь появились издания по физике, математике, космологии... Впрочем, Лиля на это, разумеется, не обратила внимания. Она подошла к большому портрету под стеклом, в самодельной, судя по всему, рамочке. С фотографии, висевшей на уровне ее головы, прямо, глаза в глаза, сурово смотрел на нее бородатый старик. В его упорном взгляде было спокойное, слегка высокомерное сознание того, что ему ведомо многое, о чем пока не догадываются другие.
У Лили, в ее театральном, расписанном яркими павлинами халате, ласково нежащем плечи и колени, среди щекочущей интимности этого вечера, вдвоем с Володей, возникло вдруг ощущение, что в комнату вошел кто-то третий. Ей сделалось зябко, она запахнула на груди глубоко открывшийся вырез халата, укрыла воротником свою тонкую высокую шею, стянув кончики под подбородком. Ей стало тревожно — неизвестно отчего. Она спросила, кто это там, на фотографии, решив наперед, что видит, должно быть, Володиного отца. Она ошиблась.
