Джон Ирвинг - Свободу медведям
Эрнст Ватцек-Траммер хлопает дедушку по спине.
— У его брата нотариальная контора в Зальцбурге! — говорит он. — Вы бы посмотрели на Вену и всех этих большевиков, которых мы встретили по пути — драпающих на восток.
— У вашего брата есть нотариальная контора? — спрашивает полицейский.
— Меня могут послать в Мюнхен, — радостно сообщает дедушка.
— Да благословит вас Господь, — говорит полицейский. И Ватцек-Траммер передает ему сваренное вкрутую яйцо.
— Так и держите! — говорит дед. — Держите весь город на ногах до рассвета!
— Хотел бы я знать, что происходит, — говорит полицейский. — Я хочу сказать, на самом деле.
— Именно так и держите, — говорит дед, пытаясь высунуться из окна, но потом останавливается. — У вас, случайно, не найдется немного бензина, а?
— Тут есть машины, из которых мы можем немного отлить, — говорит полицейский. — У вас есть шланг?
— Случайно есть, — говорит Ватцек-Траммер.
На темной стоянке за зданием почты они находят почтовый грузовик. Полицейский даже отсасывает из шланга, чтобы дать бензину потечь, поэтому они отдают ему каплунью ножку.
А моя мать чувствует воображаемые колени меж ее собственных; она трет о стекло ладонью, как если бы это был хрустальный шар, показывающий ей каждое осторожное, продуманное движение, которое предпримет Зан Гланц, чтобы выбраться из Вены.
А все остальное лишь предположения. Что Хильке считает, будто Зан узнал — почти одновременно с одураченным Муффом, — что немецкие пограничные войска, несмотря ни на что, переходят границу. Что Зан заблаговременно перевел заверенную подписью чековую книжку дедушки почтмейстеру Капруна. Что, возможно, Зан прочел передовицу Ленхоффа о немецком путче не позднее полудня, а потом услышал об оказанной Гитлеру теплой встрече в Линце, где фюрер прошел маршем от границы у Пассау, с солдатами и танками, чтобы «посетить могилу матери». И что Зан или кто-то еще одолжил или украл такси, чтобы отвезти преступного редактора Ленхоффа через венгерскую границу у Киттсии, и был завернут обратно чехами. Но если Зан Гланц не вел такси, то почему он так и не встретил мою мать в Капруне? Значит, за рулем был он. И он увез с собой половину того, чем я был в то время, потому что тогда я был, в лучшем случае, лишь идеей в голове моей матери — половинка которой, если не пересекла венгерскую границу у Киттсии, отправилась туда же, куда и Зан Гланц.
А все остальное — это просто семилетняя история жизни под охранной тенью дедушкиного брата, почтмейстера из Капруна, который сохранил свое почтовое отделение благодаря тому, что вступил в нацистскую партию, и, поскольку Капрун был тогда так мал, он счел почтовую службу не слишком обременительной, а ношение маски нациста не таким уж большим трудом. И все бы ничего, если бы не наличие одного молодежного клуба, за которым он надзирал, — несколько его членов заподозрили почтмейстера в неискренности и, поймав одного, без охраны, в убогой общей уборной барака гитлерюгенда, сожгли заживо из небольшого эсэсовского огнемета, который он демонстрировал лишь этим утром. Но это случилось тогда, когда война почти уже заканчивалась, и я не думаю, что мои дедушка, бабушка и мать сильно бедствовали или голодали, им помогли продуктовые запасы гениального Эрнста Ватцека-Траммера и те специи, которые моя бабушка предусмотрительно завернула в бобриковое пальто в Вене.
А все остальное содержится в телеграмме Геринга Гитлеру в Линц, который услышал по радио о триумфальной встрече Гитлера в первом австрийском городе. Геринг спросил: «Если энтузиазм столь велик, то почему бы не довести дело до конца?» И Гитлер, разумеется, двинулся вперед и довел дело до конца. Только в одной Вене первая волна арестов гестапо унесла семьдесят шесть тысяч. (И если это не Зан Гланц увез редактора на такси, то не был ли он одним из этих семидесяти шести тысяч? Так что за рулем должен был сидеть именно он.)
А дальше, как я себе это представляю, оставалось лишь ждать появления второго жениха моей матери. Я не хочу сказать, что он оказался менее достойным, чем первый, — или что я осуждаю мою мать за то, что она не позволила Зану Гланцу стать моим отцом. Потому что если и не генетически, то по духу кое-что от Зана Гланца определенно мною унаследовано. Я только хочу показать, как Зан Гланц заразил мою мать идеей обо мне. Даже если он не внес в мое появление ничего другого.
Восьмое наблюдение в зоопарке:
Вторник, 6 июня 1967 @ 2.30 утра
Почти все спали. Одна из Смешанных Водоплавающих Птиц что-то прокричала, провозглашая пророчество или боль от несварения желудка. Я, разумеется, не спал, и мне не верилось, что сон пришел к О. Шратту. Но все остальные наконец-то замолкли.
Я думал: «Откуда им известно, что последняя Большая Гагарка мертва? А эти ирландцы в заливе Тринити — слышали ли они последний стон Большой Гагарки? И вправду ли она сказала: „Я последняя, ни одной больше не осталось“?»
Я слышал, что ирландцы все время пьяны. Откуда им знать, что эта Большая Гагарка, разбившаяся о берег, была последней? Это мог быть заговор. Большие Гагарки могли предчувствовать собственное вымирание и послать мученицу, велев ей сказать, что она последняя. И может, где-то далеко, возможно где-то на пустынном побережье Уэльса, по-прежнему живет племя Больших Гагарок, размножаясь и рассказывая своему потомству о той мученице, что разбилась о берег ради того, чтобы они могли жить, но не быть больше доверчивыми.
Интересно, эта Большая Гагарка — злая птица? Интересно, воинственно ли ее молодое потомство, организовано ли оно в отряды ныряльщиков, которые набрасываются на маленькие лодки рыбаков, распространяющих небылицы, такие же древние и невероятные, как морские чудовища или русалки, — пусть им верят до тех пор, пока Морская Армия Больших Гагарок не будет править на водных пространствах всего мира. Человеческая история пойдет этим путем. Интересно, испытывают ли уцелевшие Большие Гагарки злобу?
Размышлял я также и об О. Шратте. Забавно, что мне пришлось придумать его тезку. Я мысленно вернулся к моему повествованию, правдивому и лживому, и отыскал там другого О. Шратта. Определенно более молодого О. Шратта, чем нынешний сторож. Любопытно, что придуманный мной О. Шратт должен был стать мелким персонажем, статистом, рядовым членом венской нацистской молодежной организации. Разве это не любопытно, а?
Вы только представьте: придуманный мною О. Шратт прожил все те роли статиста, которые я ему отвел, тогда что этот О. Шратт делает сейчас? Чем более подходящим мог бы он заняться, кроме как быть сторожем второй ночной стражи Хитзингерского зоопарка?
Тщательно отобранная автобиография Зигфрида Явотника:
Предыстория II (продолжение)
Я никак не могу рассмотреть отца на этнографической карте Югославии. Он родился в Есенице, в 1919 году, что по меньшей мере делает его хорватом или, возможно, словенцем. Но он явно не был сербом, хотя Вратно Явотник был югославом в самом широком смысле; я думаю, он был единственным югославом, для которого быть сербом или хорватом не имело особой разницы, — и выяснять, чьи у него волосы, хорвата или словенца, было бы абсурдом. Что касается политических убеждений, то они у него были сугубо личными.
Этим самым я хочу подчеркнуть, что он не имел корней. Если он был рожден в Есенице, то, скорее всего, его окрестили в римского католика. Если нет, то он был недостаточно близко от Сербии, чтобы стать православным. Однако для Вратно это не могло иметь особого значения.
Но одно, кажется, все же имело значение. Мой отец был, можно сказать, полиглотом, а Есенице находится меньше чем в пятидесяти километрах от Загребского университета, где он изучал языки. Возможно, с его стороны это было предусмотрительностью — пессимизмом раннего возраста — совершенствовать разговорную речь нескольких оккупационных армий еще до того, как они начали оккупировать.
Каковы бы ни были его мотивы, Вратно появился в Загребе 24 марта 1941 года, когда министр иностранных дел Тинзар-Маркович уехал из Берлина в Вену и когда студенты Белградского университета устроили демонстрацию в этом студенческом городке Сербии — жгли немецкие книги и пикетировали все немецкие лекции.
Реакция хорватов в Загребе не могла, конечно, быть радостной — они чувствовали, что сербы собирались поразить всех своим сумасшедшим и открытым неповиновением Германии. Однако Вратно считал, что они упустили самое главное. Не важно, на чьей стороне ты будешь, — с приходом немцев в Югославию только знание немецкого языка могло спасти твою шкуру. А сжигать свои книги было по меньшей мере неблагоразумно.
Поэтому на следующий день мой отец покинул Загреб и уехал в Есенице. Мне представляется, что он путешествовал налегке.
