Леонид Гартунг - Зори не гаснут
— Был уже? Меня тоже вызывает. Как, по-твоему, кто все-таки ранил Андрея?
— Не знаю. Следователь, например, уверен, что я.
— Тебе это показалось.
— Нет, улики складываются против меня.
— Какие же могут быть улики?
Я рассказал Олегу о разговоре со следователем. Он задумался:
— Действительно, непонятно, где же ты был?.. Мне это надо знать не из любопытства, — холодно говорит Олег. — Ты ведь комсомолец нашей организации.
— Я был у Нади.
Олег молчит, покусывает губы.
— Нехорошо складывается. Ты понимаешь, если дело дойдет до суда, то вам придется сказать правду. Легко ли это? Особенно ей…
— Все знаю, Олег.
— Ну, я пошел к следователю.
— Только об этом…
— Конечно. Ни слова.
Улыбнулся своей широкой, приветливой улыбкой, которую я у него так люблю.
— Путаники вы, путаники.
Проходя мимо дома Невьяновых, я замедляю шаг. В замороженных окнах что-то мелькнуло. Может быть, это Надя.
Идти к ней сейчас не могу, и к Новикову не пойду. Слишком все мутно, противно, нехорошо.
ПОСЛЕДНИЙ РАЗГОВОР
Какая усталость, как все глупо. Одно желание — плюхнуться в кровать, ни о чем не думать, никого не видеть. Спать!
Раздеваясь у себя в прихожей, чувствую неизвестно откуда взявшийся запах яблок. На вешалке к моему неуклюжему выездному тулупу прильнуло чье-то дамское пальто с пушистым меховым воротником и серыми большими пуговицами. Думаю с досадой: «Кто бы это мог быть?»
Вхожу в комнату. Никого, кроме Трезора. Он подбегает ко мне, трется мордой о колени. Замечаю на столе Аришину стеклянную вазу. В ней горкой наложена крупная антоновка. В пепельнице недокуренная папироса. На полу коричневый чемодан. В недоумении останавливаюсь около стола. Рядом скрипнула половица, и кто-то, прильнув ко мне сзади, прикрывает мне глаза холодными ладонями. Трезор рычит. Мне следует угадать, кто это, но угадывать нет охоты. Я отнимаю от лица чьи-то слегка сопротивляющиеся руки и оборачиваюсь. Предо мной стоит готовая расхохотаться Вера.
— Ты? — вырывается у меня от неожиданности.
— Не ждал?
Она жмет, тискает мою руку. Вглядывается мне в лицо, ждет чего-то. Чего? Что я обниму ее? Поцелую?
Вместо этого я говорю:
— Откуда ты взялась?
Напускное оживление ее уже исчезло. Она улыбается сдержанно.
— Взяла и приехала. И, кажется, как раз вовремя. Что ты смотришь на меня так дико?
Приблизилась к столу, взяла из пепельницы свою недокуренную папиросу.
— У тебя можно курить? — Закурила, выдохнула дым вверх, к потолку. — Ты извини, я тут прикорнула, дожидаясь тебя. На твоей постели. — Заговорила насмешливо: — Между прочим, я уже в курсе всех ваших новостей. Следователь. Допросы. Какие-то ножи и черт знает что… Мне шофер рассказывал. Я была поражена. Сибирь и вдруг испанские страсти. И, говорят, героиня романа — девушка? Хорошенькая? Очень?
— Зачем тебе это?
— Да, конечно, — с сарказмом бросила Вера. — Ни к чему, но в эту историю впутали тебя. Подозрения, допросы. Какая глупость! Я ведь говорила. Не надо было забиваться в такую глушь. Чего ты ждал от этих людей? Благодарности? Детская наивность!
«Зачем приехала?» — лихорадочно размышляю я.
С тех пор, как я ее видел, она как-то потускнела. Между накрашенными губами желтым блеском непривычно вспыхивает золотой зуб. Коричневое платье из дорогой шерсти плотно облегает пополневшее тело. Под глазами морщинки — тонкие, как жилочки на засохшем листе.
— Что же ты думаешь делать? — спрашивает Вера.
— Как что?
— Оставаться здесь?
— Конечно.
— Не понимаю. — Вера отходит к дивану, садится, закинув ногу на ногу. — Это безумие. Оставаться после того, как тебя облили грязью? Да где твоя гордость? Не узнаю тебя. Ты посмотри, на кого ты стал похож.
Вера вскакивает с дивана, приближается ко мне. Берет за плечи.
— Ну-ка повернись к свету. Ты всегда такой?
— Какой?
— Первобытный. Галстук не носишь. Худой, как голодающий индеец. Подстрижен как-то странно. Да есть ли у вас парикмахерская?
— Стрижет один тракторист.
— Оно и видно, что тракторист.
Мы стоим у окна. В окно смотрит малиновый закат. Чернеют, как траурные флаги, приспущенные ветви неподвижных пихт.
— Да, чуть не забыла…
Вера вынимает из чемодана зеленый с голубыми полосами джемпер, развертывает предо мной.
— Оригинальный, не правда ли? Тебе будет к лицу. — Она кидает джемпер на стол. — Примерь, я отвернусь.
— Не надо, Вера. И примерять не буду.
Вера качает головой.
— Что с тобой?
Протянула какую-то книгу. Монография Смородинова «Наука о долголетии», та самая, которую я видел в рукописи, отпечатанной на старенькой разбитой машинке. Книга свежая, как младенец, только что вымытый в ванне.
Вера испытующе покосилась:
— Ну, что скажешь?
— Что сказать? Прочту с удовольствием.
— И честолюбие твое тебе ничего не говорит?
— У меня нет его.
— Напрасно… Честолюбие — это питательный бульон, на котором выращиваются способности.
— Способности — не микробы. Стимул честолюбия — это что-то из другого мира… Во всяком случае, не из медицинского.
— А ты не боишься за себя? Ведь способности…
Мне не хотелось слушать ее. Я никогда не замечал у себя никаких особых способностей — ничто не давалось мне легко. Меня злило, когда мне говорили: «У тебя способности». Может быть, только одна способность отличала меня от моих сверстников — способность подолгу сохранять желания…
Она ходит по комнате и говорит. Она будто опасается, что в комнате наступит тишина. Голос ее звучит надтреснуто, выражения лица в сумерках я уже не различаю.
— Почему ты не хочешь быть откровенным? Молчишь, замыкаешься… Между прочим, от станции сюда меня вез какой-то питекантроп. От него жутко воняло чесноком и бензином.
— Чеснок полезен, в нем фитонциды, — вставляю я некстати, а сам думаю: «Почему она не говорит о главном — зачем она здесь». Вера продолжает с фальшивым изумлением:
— Между прочим, тебя здесь знают. Представь себе, он не хотел меня брать. Тогда я назвалась твоей женой, и он, как по волшебству, стал вежливым. «Садитесь, пожалуйста. Что ж вы раньше не сказали?» Стажера сейчас же в кузов, а меня рядом с собой. Ты, надеюсь, извинишь меня за эту маленькую мистификацию. Не могла же я идти пешком.
— Слышал бы это Нечинский! — вставляю я, стараясь сдержать раздражение.
— Можешь меня поздравить — с Нечинским все кончено.
— Что? Умер?
— Нет, зачем такие ужасы? Просто я развелась.
— Просто?
Вера продолжает с невеселым смехом:
— Ты же сам хотел этого. Забыл?
Хрустит пальцами, смотрит в окно, где между двумя белыми занавесками виднеется синяя полоска неба, говорит:
— Часто думаю о ребенке. Как была бы я счастлива! А так все пусто, холодно. Остался ты один. Но и ты, как чужой. Ты знаешь, я многое поняла за последние месяцы. Я жестоко ошиблась в выборе профессии. Наша работа невыносимо нудная. Осенью была на практике в Южном Казахстане. Ветер и блохи. Что-то кошмарное. К ним привыкнуть нельзя. Может быть, окончив институт, придется вернуться туда же. Награда за шесть лет отвратительнейшей зубрежки. Лучшие годы зачеркнуты. Ты понимаешь, я в тупике. Не хочу… И больные. У меня к ним отвращение. Пойду хоть на завод, хоть в продавщицы… Ты думаешь, не смогу? Смогу. Для тебя все смогу. Мне теперь хочется жить просто. И чтоб не было лжи. Чтоб ни к чему себя не принуждать. У нас будет небольшая квартирка. Окно на Волгу, книги…
В голосе ее слышится что-то надломленное, неуверенное, даже заискивающее.
— Поздно, Вера.
Хочу сказать, что не будет у нас ни квартиры, ни комнаты, ни окна на Волгу, что она сама чужая мне, нелюбимая, но Вера не дает мне договорить. Она взмахивает руками, словно что-то стряхивает с себя. Снова голос ее звучит развязно, как будто две Веры в комнате; одна — усталая, разбитая, несчастная, другая — наглая, наступательная.
— Нет, не поздно. Почему ты сдаешься? Нужно бороться за жизнь. Ты еще молод. Слушай, самое главное. Из-за этого я и приехала. Весной из института увольняется зав. анатомическим музеем, помнишь, хромал? Я договорилась — ты пойдешь на его место. Его жена училась, сейчас кончает, и они вместе уезжают работать на Север. Тоже идеалист, вроде тебя.
— Ты хочешь, чтобы я кишки заспиртованные караулил?
— Боже мой! Да не все ли равно? Важно попасть в институт, а там все будет зависеть от тебя. Ты мне ответь: есть у тебя желание вырваться отсюда? Ты же мечтал о научной работе…
— Никуда вырываться не собираюсь. Буду работать здесь.
Она взяла меня за руку.
— Значит, уже закис? Примирился? Да разве можно с таким мириться? Послушай — тишина, как в могиле. Я бы здесь через неделю спятила с ума. Поверить не могу, что тебе тут нравится, особенно после всей этой истории. Ну, какие у тебя здесь перспективы? Сегодня работа, завтра работа и так до конца жизни? Вечный труд на благо других, и в итоге деревянный памятник на сельском кладбище с безграмотной надписью: «Здесь пачил дохтар». А кругом лопухи…
