Леонид Гартунг - Зори не гаснут
Он обводит вокруг глазами, швыряет нож на шесток печи. Пошатнулся, придержался рукой за Лаврика, с силой провел ладонью по растрепавшимся волосам, по мокрому лицу.
— Пошел я домой… Пальто где? — Нахлобучил шапку, влез в пальто. — Ничего мне не надо. Ушел я.
После этого Лаврик еще пытался плясать, но Алешка бросил играть. Начинают разбирать шубы.
— Простите, нехорошо все вышло, — извиняется Надя.
— Опять мы прощаемся, — говорю я ей тихо, чтоб никто не слышал.
— Весна скоро… — отвечает она, легко и горячо пожимает мне пальцы. — Скоро, Витя… Варя, а ты куда? Ты ж хотела у меня ночевать.
— Мне надо пойти. Боюсь я. Пьяный он сильно.
— Ну, иди. Может, и надо пойти.
— А ты не забоишься одна? — спрашивает Варя.
— Мне некогда будет бояться. Сейчас спать лягу.
От Невьяновых иду с Варей.
— Невеселый Новый год, — вздыхает она.
Я молчу: боюсь обидеть Варю.
— Я сегодня нарочно узел разрубила. Надюшка, может, в душе и сердится, ну да ничего. Так лучше будет. И ему легче, раз все решилось. Мучится он, а зря. Неужто на одной Наде свет клином сошелся? — Другим, помягчавшим голосом продолжает:
— Вы не думайте, что он плохой. Водка его портит да эта любовь незадачная. Были мы раньше хорошими друзьями, а потом все расклеилось.
— Нравится он тебе? — спрашиваю я, видя, что ей хочется говорить о нем.
— Люблю. Вот и сейчас буду ходить и искать, и домой не уйду, пока не узнаю, что с ним ничего не стряслось.
— Он уж дома, наверное.
— Дай бог.
У Больничного переулка я должен свернуть влево. Мы останавливаемся.
— Сколько времени? — спрашивает Варя.
Смотрю на светящийся циферблат часов.
— Ровно два.
Она уходит, издали окликает:
— Что ж стоите? Без милой ноги домой не идут?
Как она угадала, что творится у меня в душе? Ведь и правда, не могу сегодня уйти домой.
Варя скрывается из вида. Я поворачиваю назад. У Нади еще горит свет. Наружная дверь не заперта. Вхожу в сени, едва слышно стучу.
— Кто там? — так же тихо спрашивает Надя.
— Открой, — отзываюсь я, задыхаясь от волнения.
Брякает отброшенный крючок. Дверь открывается. Надя протягивает мне руки — горячие, легкие, обнаженные до плеч.
— Я знала, что ты придешь…
— Милая моя…
Больше я не могу вспомнить, о чем мы говорили. Может быть, это случилось без слов. Милая, нежная моя Надя.
Будит меня ее голос.
— Витя, вставай. Стучат к нам.
Действительно, в дверь барабанят громко, исступленно. Надя бежит на кухню. Оттуда говорит через дверь с кем-то, кто в сенях:
— Что? Не открою. Домой ушел. Да, нет же, говорю вам. Не знаю. А зачем он?
Возвращается ко мне помертвевшая, выдавливает:
— Тебя ищут… Там Андрея порезали… умирает.
Помню, как бежал напрямик, через огороды, утопая в глубоком снегу, к медпункту. Ариша не спала. Дожидалась меня. Выхватил из рук ее ключи. Кинулся в амбулаторию.
На улице, подле старой избы Андрея, толпились люди.
— Доктор идет. Дайте дорогу.
— Поздно уже.
— Кровью изошел.
В душной комнате, притиснутой низким потолком, всхлипывают женщины. Мужчины без шапок, словно в доме покойник. Одно лицо бросается мне в глаза своею бумажной бледностью. Это лицо женщины, которая склонилась у изголовья кровати и неотрывно смотрит на Андрея. Он лежит на спине в мокрой красной рубахе. Голова запрокинута назад. На обнаженной шее наискось от уха к гортани широкая рана. Следующий миг я уже понимаю, что рубаха красна от крови, а женщина с бумажно-белым лицом — Варя Блинова. Погрызова протягивает ей что-то в пузырьке:
— Понюхайте.
Старик Окоемов в нижнем белье покачивается на стуле и обводит всех совершенно бессмысленным, пустым взглядом.
— Лампу! — бросаю я.
Кто-то близко освещает лицо Андрея. Глаза его закрыты, дыхания не заметно, пульс прощупывается с трудом.
— Еще лампу, даже две.
Готовлю шелк, пинцеты, иглы. Погрызова обрабатывает мне руки. Варя немного пришла в себя. Губы ее шевелятся:
— Говорите, что делать.
— Срочно за машиной. Надо в больницу. Влить кровь.
Из толпы выползает шепоток:
— Антихрист навязался. Живого не пожалел, так хоть покойника постыдился бы. Погубитель…
Встречаюсь взглядом с наглыми, насмешливыми глазами Авдотьи.
Кто-то шикает на нее:
— Умолкни ты, ведьма.
— Чего уж теперь.
Я прошу всех выйти.
— Вот еще хозяин объявился, — возражает Авдотья.
— Уйди отсюда! — кричу я, чувствуя, что перестаю владеть собой. Старуха трусливо шмыгает в дверь. Люди нехотя вытекают наружу.
С помощью Погрызовой накладываю четыре шва, делаю перевязку. Люди как-то незаметно снова набираются в комнату, молчаливо и хмуро наблюдают за тем, что я делаю. Опять жарко, пот заливает мне лицо.
Андрей открывает глаза. Будто света прибавилось в керосиновых лампах. Лица людей прояснились, ожили.
Кто-то рассмеялся:
— А бабка Авдотья хоронить собралась.
— Так это врач, а она кто?
Мать Андрея забилась в истерике. К ней кидаются женщины, поят ее водой, кто-то накапывает валерианки.
Замороженное окно вспыхнуло: к дому подошла машина.
СЛЕДСТВИЕ
Из Пихтового я вернулся на другой день, и сразу на улице повстречалась Светлана в короткой плюшевой жакетке, в резиновых ботиках, с плетеной сумкой в руках. Она смятенно оглянулась, потянула меня за рукав в сторону забора.
— Что я вам скажу…
Ее крашеные, редисового цвета губки потянулись к моему уху. Подбритые черненые брови ее были похожи на мокрые перышки.
— Про вас нехорошо говорят… Остерегайтесь. В магазине бабка Окоемова… что Андрея это вы из ревности. — Глянула с нескрываемым ужасом мне в лицо. — Не верю. Не может быть.
— Конечно, не может быть, — улыбнулся я, стараясь оставаться спокойным. — Чепуха…
Она робко протянула руку, озябшей ладонью погладила мой рукав.
— Вы не беспокойтесь, вас здесь любят.
И вдруг дернулась, вскинула голову и ушла прочь чуть развинченной, скользящей походкой.
Дома я узнал от Ариши, что в Озерки уже приехал следователь, вызывает людей, выясняет обстоятельства ранения Андрея. Ариша, тревожно посматривая на меня своими темными внимательными глазами, рассказывала:
— Молодой, но острый. Во все проникает, а самого не очень поймешь.
— Где вы его видели?
— Сюда приходил. Интересовался, в какое время ты в Новый год с вечера вернулся.
— А вы что?
— Сказала, что на часы не смотрела. Что? Неладно сказала?
— Нет, почему же? Раз это правда.
— В амбулаторию заходил, с полу спички все пособрал, спрашивал, давно ли прибирала.
Не столько сами слова Ариши, сколько ее расстроенное лицо, опечаленные глаза встревожили меня.
— Не понимаю, — сказал я Арише. — Сейчас Елагину видел. Говорит, Авдотья распускает слухи… что Андрея… я. — Мне стыдно было выговорить слово «ранил».
— Слышала уже, — нахмурилась Ариша. — Может, он сам себя с перепою. Бывает такое.
— Но зачем клеветать?
Ариша улыбнулась грустно.
— Ты что хочешь? Осот рвать, да пальчики не уколоть? А ты крепче стой на земле. Обеими ногами упирайся, чтоб не сшибли.
Знал я, что унывать нет причины, и все-таки стало тоскливо и одиноко. Правда, я постарался не показывать этого, поговорил с Аришей о чем-то постороннем, совсем не помню — о чем, и ушел к себе.
Мысль о том, что меня подозревают, не давала покоя. «Зачем мне расстраиваться? — убеждал я себя. — Случилось несчастье, следователь делает свое необходимое дело и пусть делает. Криминалистика — это наука, она верит только фактам, строго проверенным фактам. Разве будет он слушать наветы невменяемой старухи? Мало ли что она может наплести? Надо разобраться. Ясное дело, следователь уже знает о нашей с Андреем ссоре на крыльце, но зачем он собирал спички?»
Прилег на постель. Как хорошо бы сейчас уснуть. Конечно, Андрей, как только ему станет лучше, сам расскажет правду. Лгать он не способен. А если он умрет? Вдруг я заметил, куда забрели мои мысли. Стало нестерпимо стыдно, что я связываю мысль о выздоровлении Андрея со своим оправданием. Низко, безобразно.
В голову настойчиво ползут липкие, тягостные картины. Передо мной узкий, высокий бокал, наполненный кагором. Варя Блинова с вызовом вскрикивает: «За счастье!»
Кто-то кричит истошно: «Горько!»
Недоумевающе моргают близорукие глаза Аллы. «Зачем! Это только на свадьбах». Все встают, я тянусь к Надиной рюмке и не могу дотянуться.
Красная рубаха Андрея. Когда он успел переодеться? Он пляшет. За моей спиной сиплый придушенный голос Окоемовой: «Сам погубитель явился». Слово-то какое нашла — «погубитель». Оно жжет, как огнем.
Голубое поле, занесенное снегом. Наша «Победа» зарывается в него по самый радиатор, по-волчьи воет от напряжения, как больной в бреду, кидается из стороны в сторону. Уткнувшись горячей мордой в снег, захлебывается. Тогда я выскакиваю наружу и выхватываю железной лопатой из-под бессильно вращающихся колес сырое месиво снега…
