Артур Япин - Сон льва
Звучит диско. Управляющий надеется таким образом заглушить грохот надвигающегося шторма. Несколько статистов танцуют, чтобы развеять скуку. Певица делает движения руками в ритме свинга, показывая, что хочет танцевать.
— Конечно, — говорит она, — я валяю дурака. «Сумасшедшая», — говорят они обо мне, — «посмотрите на нее, какая независимая. Бесстыжая и свободная». Но я просто научилась делать то, чего от меня ждут. И с каждым годом все больше и больше. В этой игре важно не то, как ты выглядишь, а как тебя видят. Не то, какая ты есть, а то, какой ты им нужна. Богиня только тогда богиня, когда ей поклоняются. Она соответствует образу, существующему у ее почитателей, ибо если они от нее отвернутся… что останется от нее?
Зильберстранд ловит взгляд своего солдата. Флиртует с ним, а он, похоже, забывает обо всем на свете и танцует только для нее.
В обмен за мои старания, — продолжает Зильберстранд, не отрывая взгляда от молодого человека, — они изредка бросают на меня эти взгляды — хотя теперь они по праву принадлежат тебе. Раньше я их не замечала, хотя они были, потом их не стало, и лишь тогда мне стало их не хватать. Чтобы вернуть их, мне приходится прилагать все больше и больше усилий.
Зильберстранд поднимается и берет с собой Галу. Некоторое время женщины танцуют друг с другом, не глядя в сторону мужчин.
— Только когда чего-то лишаешься, — кричит Зильберстранд Гале в ухо, — только когда жизнь съеживается, ты чувствуешь, какая она была огромная. Какой великолепной она может быть хотя бы еще один раз.
Зильберстранд отпускает Галу и пританцовывая идет к Максиму, который в это время разговаривает с Сангалло.
— Вперед, центурион! — командует она.
Не переставая вращать бедрами, певица обнимает Максима за шею, вытаскивает на танцевальную площадку и несколько минут они затмевают всех своим танго и рискованными пируэтами. Прижавшись друг к другу, они пытаются отдышаться, хотя это очень напоминает объятия.
— Хорошее тело, солдат! — она хвалит его, окидывая нарочито оценивающим взглядом. ^ Да, с тобой я хочу отпраздновать Луперкалии.[137]
— Давайте, — шутит Максим, в возбуждении от своего успеха.
Он чувствует ее дыхание на шее. Ее нос играет с мочкой его уха.
— Мы с тобой отпразднуем Луперкалии. Только… — размышляет он, — …ты меня сначала научи, что это такое.
— О, я тебя могу научить о-очень многому, — говорит она, как старый холостяк своей секретарше.
Она кладет ему руки на ягодицы и прижимает его к себе.
— Это праздник, когда всех юношей Рима, достигших половой зрелости, приводят на ипподром, раздевают и преследуют.
— Девушки?
— Женщины, — отвечает Зильберстранд многозначительно, — и полководцы.
— Ты думаешь, что смогла бы меня догнать?
— Неужели ты станешь очень быстро бегать?
— Как сказать, — отвечает Максим холодно и как можно более дерзко, но его ответ звучит уже в живот Зильберстранд.
Против воли его очаровывает ее манера держаться, которая даже в самых грубых проявлениях остается неизменно горделивой, почти королевской. Его трогает ее откровенность, в которой нет ни капли стыдливости.
— Эти молодые люди хорошо вознаграждались в Древнем Риме, % говорит она чувственно. — Если они выполняли свое обещание, их благосостояние было обеспечено.
— Это было тогда.
Я считаю, мы должны чтить древние обычаи.
В этот момент их перебивает Гала. Головная боль у нее так и не проходит, поэтому она просит Максима отвезти ее домой. Прежде чем Максим уходит, Зильберстранд хватает его за руку.
Выполни обещание, и ты не пожалеешь.
Дома Максим перерывает все ящики и сумки. Противоэпилептических таблеток больше нет. Он укладывает Галу в постель и сидит с ней, пока она не засыпает. Потом выходит. Садится в трамвай и едет к Пирамиде,[138] что у вокзала Остиенсе, а оттуда на последнем поезде — к морю, где из-за шторма обходит Лидо-ди-Остия[139] со стороны Кастельфузано.[140] Все верхнее освещение в прибрежной гостинице тем временем уже выключено, даже зимний сад издали кажется погруженным во тьму. В огромных его окнах отражается ритмичное мигание маяка. Но Максим обнаруживает, что за запотевшими окнами еще мерцают свечи. За круглым столом сидят Сангалло и Зильберстранд. А на диване у подножия античного торса спит Гризо, положив голову на живот своему другу, Гервазо.
Когда Максим, весь мокрый из-за шторма, входит в тепло зимнего сада, Сангалло не сразу его замечает. Только когда Зильберстранд радостно приветствует юношу, режиссер вскакивает, подобно обеспокоенному отцу. Снимает свой пиджак, набрасывает его Максиму на онемевшие от холода плечи и вытирает салфеткой его лицо. Будит служащего, требуя принести купальный халат и полотенца, и собственноручно вытирает его волосы.
Все это время Максим не решался посмотреть в глаза Зильберстранд, но из-под полотенца, которым виконт вытирает ему голову, поглядывает на нее. Она сидит прямо и гордо, как на троне, и бесстыже разглядывает его с такой улыбочкой на губах, словно ничуть не сомневается, зачем он пришел.
Когда Сангалло заканчивает вытирать, Зильберстранд встает. Задумчиво пальцами зачесывает волосы Максима назад, изучая его лицо. Он чувствует, как бьется его сердце, — словно перед полным залом, но умеет это скрывать. Восстанавливает дыхание несколькими глубокими вдохами. Даже дрожание век ему удается подавить, словно его снимают крупным планом, он знает, что от такого напряжения они становятся чуть влажными и еще ярче отражают свет. Максим расстегивает манжеты, а певица расстегивает его мокрую рубашку и снимает с него. Ладонью смахивает капли у Максима с груди, при этом незаметно царапнув ногтями по соску. Наслаждаясь его дрожью, она проводит кончиком языка по зубам.
Режиссер кидает им махровый халат. Певица помогает Максиму его надеть, поднимает воротник и, прежде чем запахнуть отвороты, целует юношу в грудь. Когда она садится на диван под древним мускулистым Гермесом, Максиму кажется логичным сесть рядом с ней, что он и делает, чуть пригнувшись и положив голову на ее обнаженное плечо. Ее овевает свежее дыхание юноши. Некоторое время они слушают ветер, словно надеются угадать в дребезжании окон какую-то мелодию.
— По-моему, когда мы проводили кастинг для «Людвига»,[141] Лукино и я, — говорит Сангалло и наполняет свой бокал из новой бутылки, открытой по случаю возвращения Максима. — Во всяком случае, вскоре после того, как появился Хельмут Бергер[142] и разорвал нашу жизнь в клочки, да, должно быть, тогда, мы пришли к выводу, что когда судьба хватает за горло, существуют только три типа людей.
— Бывает и такое? — спрашивает Максим, но Сангалло продолжает:
— Мы окрестили их — Нюфти, Тюфти и Грюфти. Наверное, в честь Хельмута. Да, придумали такие вот странные имена, чтобы было легче дышать. Нюфти — это вы, красивые молодые люди, которыми я окружаю себя, в зените своей сексуальности и красоты, не осознающие божественное, что есть в вас, — они освещают мир для нас, других. Утешение…
На диване сопит один из заснувших юношей. Он поворачивается на бок, чуть не падает, но удерживается, как собачка, которая вот-вот упадет с лавки вверх ногами, так и не проснувшись. Сангалло улыбается, словно для того, чтобы прогнать грустные воспоминания, и пьет вино.
— Затем следуют Тюфти. Тюфти когда-то были Нюфтями. Я такой. Посмотрите: был Нюфти, стал Тюфти. Нюфти состарились, но стильно, и наслаждаются своими воспоминаниями, немного опечаленные из-за того, что потеряли.
— А Грюфти? — спрашивает Максим с любопытством.
— Лучше тебе не знать, Щ Сангалло морщится. — Грюфти — безобразны и необаятельны. Такими они были всегда, такими и останутся.
— А как человек становится Грюфти?
— Ах, если бы мы знали… Они отвратительны, потому что объявили войну всему прекрасному. Они однажды в ранней юности отвернулись от красоты. Лукино считал, что так происходит от чистой злобы, но я думаю, что скорее от разочарования, от большого горя, или страха идти собственным путем, того, что необходимо красоте.
— Ужас.
Сангалло садится рядом со спящими молодыми людьми. Опускает два пальца в свой бокал и опрыскивает их лица. Молодые люди недовольно морщатся и слизывают капли с губ.
— Грюфти находятся вне нашего мира, они там, за стеклом, на холоде, и с завистью наблюдают за Нюфтями и Тюфтями.
Сангалло задумчиво смотрит на запотевшее окно оранжереи, взволнованно, словно видит этих существ, прижавшимися лицом к стеклу. Затем встает, будит своего водителя и говорит, что хочет как можно скорее домой. Молодых людей просит отвести в гостиничный номер проспаться. Надевает пальто, кричит всем «до свиданья» и открывает дверь оранжереи. В помещение врывается поток воздуха, пальмовые листья трепещут на ветру. Сангалло на секунду останавливается в дверях, но не оборачивается.
