Робер Андре - Дитя-зеркало
Вот почему, невзирая на все, казалось бы, удобства квартиры, на мебель, перекочевавшую сюда из швейцарской, — в шестьдесят третьем все так обманчиво. Ничему не бывать уже больше таким, каким было раньше, и моя детская чуткость явственно ощутит это неслышное присутствие смерти — ощутит не только в том новом, пугающем облике крестного, к которому мне так трудно будет привыкнуть, но и в едва заметных признаках старения Клары и Люсиль; из-за этого в душе моей погаснет радость возврата в свой ушедший рай. Все мечено роком, чьи шаги приближаются так же медлительно и неотвратимо, как некогда в семьдесят первом звучали шаги таинственных тряпичников, рывшихся под нашими окнами; но сейчас это даже страшнее, ибо это нечто невидимое не дает ничего, за что воображению можно было бы уцепиться, и разит внезапно, как молния.
Остается одно — пользоваться передышкой, вкушать последние радости уцелевшего прошлого. Эти радости оттеснены теперь куда-то на задворки моего существования, наподобие застывших картин; но память ни за что не соглашается их терять и возвращается к пим в рассказе снова и снова вопреки движению времени.
Кости. Живя у бабушек, я без конца бродил из комнаты в комнату в поисках новых открытий, занимаясь этим с полной бесцеремонностью. Меня особенно притягивал к себе изящный столик на изогнутых ножках в стиле Людовика XV— копия, сделанная моим дедушкой по подлинному образцу, который хранится в музее Карнавалэ. Этот пузатый выгнутый столик снабжен целым набором выдвижных ящичков, расположенных один над другим. В них хранятся семейные реликвии. Здесь и ордена в выстланных бархатом и завернутых в гофрированную бумагу коробочках, и деформированная ружейная пуля с расплющенным кончиком, извлеченная некогда из бедра моего крестного. Пуля соседствует еще с каким-то пакетиком, развернув который, я обнаруживаю обломки, костей, они разной формы, очень легкие и испещрены мелкими дырочками, наподобие пемзы. Кости вынуты из того же бедра.
Я прикидываю обломки па ладони, изумляясь их невесомости, и пытаюсь представить себе внутреннее дядино устройство, в котором теперь недостает этих деталей; мне очень хочется определить, из какого именно места они вынуты, но задача эта очень трудна; в своих разысканиях я буду опираться на старый анатомический атлас, который отыщу в книжном шкафу у дяди, и буду долго и с великим тщанием изучать цветные таблицы человеческого скелета и внутренних органов, но мне так и не удастся разрешить мудреную головоломку, заданную мне расплющенным кусочком металла, в котором ожила волнующая история дядиного ранения в войну 1914–1918 годов, столько раз слышанная мной от бабушки. Если верить ее рассказам, хирург извлек из раны еще множество всяких вещей — клочки шинели, ремня, обрывки белья, и, поскольку это трагическое и славное прошлое стало в семье предметом набожного поклонения, все эти драгоценные вещи тоже непременно хранятся где-то в недрах туалетного столика, но где именно? Я выдвигаю последний ящик, но и в нем ничего нет, только завалы неизбежного хлама, с которым обычно не в силах расстаться пожилые люди: стеклянные бусы, ленточки и шнуровки, пуговицы, булавки, кусочки материи…
Итак, в моем распоряжении лишь кости да ружейная пуля, и я без конца играю ими, но всегда украдкой, таясь, со странным чувством прикосновения к чужому секрету, к той тайная тайных человеческого существа, что припрятана здесь, в столике красного дерева, в этой чудной будуарной вещице, и к секрету, который таится также и в атласе, и хотя этот атлас так и не дает мне возможности установить местополоокение дядиных косточек, но благодаря ему мне открывается различие в анатомическом строении женщины и мужчины. Помню, я сижу под висячей лампой и листаю цветные таблицы, рядом бабушка гладит белье. Я стараюсь не задерживаться слишком долго на самых для меня интересных картинках, но время от времени к ним возвращаюсь, изображая на лице полнейшее равнодушие. Задавать вопросы — занятие бесполезное, это я уже знаю, мне и в голову не приходит их задавать. А мне все никак не удается уловить связь между мертвой научной точностью рисунков и живым телом; внутреннее строение человека так же плохо согласуется с его внешним видом, как обломки костей с бедром; моей логике недоступно еще соотношение внутреннего и внешнего облика, недоступно восприятие одного как изнанки другого, поэтому то, что я узнал, еще не дает пищи для особого любопытства.
Правда, нужно сказать, у меня уже был первый опыт знакомства с окивой анатомией, относящийся к более раннему времени и совершенно случайный. Может быть, потому-то я так старательно и скрываю от всех свои игры и свой интерес к содержимому туалетного столика, так же как к цветным таблицам в анатомическом атласе. Думаю, так оно и есть: ведь не случайно же возникла во мне ассоциация идей, благодаря которой я вспомнил сейчас то, о чем хочу рассказать. Речь идет о поездке в Нормандию к морю, где мое семейство собиралось провести отпуск. Я с дороги устал, и меня укладывают поспать. Родители сняли комнаты вместе с семьей одного нашего дальнего родственника, державшего школу танцев на Монпарнасе. У них была дочка моего оке примерно возраста — лет трех-четырех; она тоже, должно быть, устала с дороги, ибо едва я успеваю заснуть, как у меня под простыней оказывается маленькая девочка, которую, согласно простонародному обычаю, кладут валетом рядом со мной. Полусонный, весьма недовольный вторжением, я обнаруживаю под самым своим носом ее ноги; она сразу оюе засыпает, а я как-то бессознательно принимаюсь тщательно обследовать ее тело, к чему моя соседка относится поначалу с полным безразличием, но, когда мои пальцы начинают ощупывать ее особенно настойчиво, она вдруг просыпается, громко кричит, и в доме поднимается переполох. Двери распахиваются, я притворяюсь, что сплю, и предмет моего исследования у меня отбирают, даже не пытаясь выяснить причину этих криков. Я снова засыпаю, не испытывая сожалений, довольный, что меня больше никто не стесняет, я опять могу свободно раскинуться на кровати и, проснувшись, даже не вспоминаю о своей дерзкой вылазке, которой суждено было тогда остаться без последствий.
Однако я почему-то проникаюсь к девочке горячей симпатией, тем безоглядным дружеским расположением, какое не слишком часто встречается у детей. В течение всего времени, что мы провели тогда на побережье, между нами царило полное согласие, как, впрочем, и в последующие наши встречи, но у меня никогда не возникало желания как-то изменить те отношения чистой дружбы, которые у нас с ней сложились. Возникновению влюбленности мешало, наверно, мое знакомство с некоторыми подробностями ее тела, я всегда об этом помнил, и мне очень хотелось знать, помнит ли она. Я так никогда этого и не узнал, хотя не раз мог бы это сделать…
По правде говоря, жизнь моя шла своим чередом, и возможность новых встреч с моей давней подружкой становилась все более сомнительной. Мы и раньше принадлежали к разным общественным слоям, а тут еще ее отец расстался по неизвестной мне причине с ремеслом учителя танцев. Он уехал с семейством в провинцию и купил в Бар-сюр-Об кафе.
Не знаю, какой интерес мог представлять для меня этот сонный заштатный городишко в Барруа, но что-то меня туда все же влекло, ибо в двадцатилетнем возрасте я вдруг решил пожить там немного… Меня встретили с той оке сердечностью, словно мы только вчера расстались с нею в саду далекого приморского курорта; нет, решительно я был несправедлив, уделив всего лишь несколько скупых строк нашей детской дружбе.
Девочка, когда-то вторгшаяся в мои владения, превратилась в хорошо сложенную девушку с милым приятным лицом. У нее были широкие скулы и раскосые глаза, унаследованные, должно быть, от какого-нибудь далекого азиатского предка; такие лица нечасто встретишь в департаменте Об. Но хотя и приятно смотреть на нее, что-то все же меня смущает — в силу все той же, пронесенной сквозь годы, ассоциации идей. Когда я гляжу на нее, я непременно воспоминаю некоторые сокровенные части ее тела. В воспоминаниях нет ничего сексуального — просто детское открытие таинственной разницы, в анатомическом строении. От этого наваждения я просто не в силах избавиться, что весьма печально. С этим еще предстоит примириться.
Мы все должны с этим мириться… Бывший учитель танцев был теперь вдов. Он очень располнел и вряд ли мог исполнить даже самое простое па, даже в медлительном ритме танго. По роду его деятельности ему постоянно приходится иметь дело со спиртными напитками, отсюда его чрезмерная склонность к бутылке, следствием чего явилась своего рода странная болезнь: временами его одолевают неудержимые припадки сонливости. Он валится с ног и засыпает в любом месте, где бы его ни застиг этот недуг, и однажды такое с ним случилось в погребе, куда он спустился нацедить из бочки вина. Исчезновение старика нас испугало. Мы в тревоге искали его повсюду, кроме того единственного места, где было бы логичнее всего его искать… Я помог кузине перетащить отца в спальню и уложить. Мы по очереди дежурили с пей у его постели.
