Тони Хендра - Отец Джо
И вот я, в лучших традициях беспутных британских кавалеров, отправился в Америку.
В течение следующих месяцев отец Джо в своих утешительных письмах призывал меня не обращать внимания на враждебность родителей — вернуться в Англию, жениться на Джуди и перевезти обретенную семью в Нью-Йорк. Принимая во внимание отношения с родственниками невесты, церемония бракосочетания могла быть только гражданской. Что ничуть не смутило отца Джо — он дал свое благословение. Получалось, что мы с Джуди отныне будем жить во грехе. Однако за все то время, которое продолжалась эта чехарда, отец Джо ни разу не произнес слова «грех», «дурно», «виновный» или даже «тебе следовало». Он сказал, что отныне будет молиться за всех троих. Вскоре ему пришлось включить в свои молитвы четвертого.
Не дело заниматься воспитанием детей из-под палки. Мои отсутствия извиняло лишь то, что наша комедийная труппа пользовалась в Штатах успехом — менеджер все повторял, что мы станем «битлами в жанре комедии». Так что мы колесили по Америке, а если и возвращались в Нью-Йорк, то выступали в клубах чуть ли не до самого рассвета. В остальное же время развлекали комедийный полусвет.
В Америке благодаря «волнам янтарных нив»[46] — пиву, виски, картошке-фри, свинине, оладьям, печенью, копченой рыбе, хотдогам с кукурузным хлебом, сырным шарикам, пшеничным лепешкам, яблочному пирогу, жареным во фритюре сэндвичам с карамельным соусом и т. д. и т. п., — которые в ужасающем изобилии встречаются в этой стране «плодородных долин»,[47] я здорово раздался: 170 фунтов превратились в 250. А поскольку мой напарник напоминал своей конституцией насекомое-палочника, то мы стали выглядеть еще смешнее, приблизившись к таким первоклассным дуэтам как Лорел и Харди, Эббот и Костелло, Глисон и Карни. Больший успех означал большую свободу от родительских обязанностей; моя внушительная полнота гарантировала мою верность поневоле. У меня есть фотография 1967 года — мы с Ником открываем церемонию награждений в области рекламы; на фотографии я выгляжу еще толще, но меня не отличить от отца, которому в тот год исполнилось пятьдесят шесть.
Я почти не общался с родителями. Из писем сестры я понял, что у отца на работе совсем разладилось: частью потому, что его традиционный подход к изготовлению витражей уже не пользовался спросом в шестидесятые, но в основном из-за того, что накал религиозной деятельности поутих. Католики после Второго Вселенского Собора в Ватикане уделяли украшению церквей гораздо меньше внимания. Отцу пару раз давали унизительную для него работу по инженерной части, опыт в которой он приобрел за время службы в авиации; мама с легким сердцем устроилась на местный химический завод — источник нещадных загрязнений столь любимой мною реки Ли. Со своей первой зарплаты она купила холодильник. Перед тем как уехать в Америку, я обмолвился с отцом всего парой-тройкой слов — сообщил ему, что он теперь дедушка Я тогда пребывал в таком отчаянии, что не замечал ничего вокруг и не обратил внимания на его реакцию. Только много позже я вспомнил, что отец ужасно обрадовался.
График выступлений был таким плотным, что я мог бывать в Европе лишь урывками. В Квэр мне удавалось выбраться раз-другой в год, да и то всего на день. В один из таких приездов, незадолго до своей эмиграции я почувствовал, что должен признаться отцу Джо — я больше не исполняю обряды веры. Такое признание далось мне с трудом, но отец Джо выслушал его с таким же вниманием, с каким выслушивал прогноз плохой погоды.
Когда бы я ни приехал в Квэр, мы с отцом Джо беседовали и, несмотря на свой статус падшего, я неизменно выносил из этих бесед что-нибудь ценное для себя. И хотя ценности были христианскими и бенедиктинскими, а я больше не соотносил эти модели со своей жизнью, им все равно находилось применение.
Письма вереницей летали из конца в конец. Я всегда вздрагивал, когда получал конверты с погашенными на острове Уайт марками и оттиском длинного узкого штампа, возникавшие посреди моей жизни, которая превратилась в сумятицу из самолетов, мотелей, арендованных машин, дат, рабочего процесса, репетиций, контрактов, антрактов, интервью, нью-йоркских премьер и лос-анджелесских студий, непосильной ноши нового материала и — самой непосильной из нош — бесконечных рядов ничего не выражающих белых овалов в полумраке клубов и концертных холлов, которые ждали, когда включат их смех.
Конверт из Квэра обещал нечто совершенно не похожее на этот мир — живой кусочек каштановой рощи, ведущей к морю; старомодные выходные в окружении знакомых лиц, которые совсем не обязательно смешить. Каждый раз, прочитав письмо, я испытывал очищение и обновление — как будто мое вспотевшее дряблое тело под воздействием теплых слов отца Джо лишалось защитных слоев и вновь обретало прежнюю стройность.
В 1968-м, найдя очередную лакейскую работенку, папа вдруг умер. В то холодное осеннее утро он упал с лестницы — его звенящее раненое сердце восстало против очередного разочарования, багровое лицо как сигнал капитуляции. Мой младший брат успел подхватить отца и услышал его последние слова, теперь, само собой, наполненные печальным глубоким смыслом, отступившим перед неудачей и смертью: «Наверное, мне следовало быть внимательнее к себе».
Я выступал в Лос-Анджелесе; сорвавшись с очередного развлекательного номера, я помчался домой. Мама казалась оживленной; похоже, она, как могла, сэкономила на похоронах. Я разозлился на себя за то, что в тот момент не оказался дома — я бы распорядился подобающим образом. Но более всего меня ужасал тот факт, что смерть отца оставила меня равнодушным.
После похорон я уехал в Квэр. Отец Джо очень обрадовался мне, нечастому гостю. Но даже пребывая в трауре, я как ни в чем не бывало принялся болтать с отцом Джо о том о сем — мы походили на двух джазменов, которые с первых нот подхватывают мелодии друг друга. Потом я все-таки понял, почему ничего не почувствовал к умершему отцу. Несмотря на наше примирение и мою гордость за отца, за цельность его художественной натуры, он никогда не был мне близок так, как отец Джо. «Два моих отца» — дерзкая формулировка юности, формально хотя и верная, однако неточная. Один был мне гораздо более отцом, чем другой — тот, о котором я все время думал то с любовью, то с облегчением, то испытывая чувство вины и гнева одновременно, недоумевая по поводу того, какие узы, бывает, связывают людей.
Вот тогда-то я и заплакал по отцу — он наверняка все это понимал. Он был человеком умным и чутким. Ведь сколько горечи и одиночества в осознании того, что твой первенец, рожденный во время войны, выбрал себе отцом другого. Еще хуже было то, что ни у отца, ни у меня так и не нашлось времени, чтобы найти подход друг к другу. Когда я оставлял родной дом, было уже слишком поздно, а отец ушел из жизни слишком рано.
«Пасквиль» все переменил. Перемены произошли тихо, незаметно, но назад пути не было. Уже несколько месяцев я занимал должность главного редактора и однажды вечером вдруг понял, что уже давно не вспоминаю ни об отце Джо, ни о монастыре. Произошедшее со мной за время работы в журнале показалось мне опытом новым и даже приятным. Еще совсем недавно не проходило и дня, чтобы я не размышлял о той стезе, которую оставил, о том, что было бы, если «по завершении учебы в колледже» я бросил бы все и, невзирая на цену отказа, вернулся к берегам реки черных сутан.
Когда из Квэра пришло очередное письмо, я — вот уж не припомню, чтобы когда-нибудь так делал — распечатал его далеко не сразу. Теперь письмо будто бы окружала аура принуждения, оно стало тем самым письмом из дома, которое в каникулы застает тебя у моря, напоминая, чтобы ты не заплывал слишком далеко. Когда через несколько дней я все же распечатал письмо, то лишь быстро пробежал его глазами — не случилось ли в монастыре каких-нибудь катаклизмов, — но натыкался лишь на привычные: «Господь» (несколько раз), «любовь», «бескорыстный», «отец аббат», «община», «благословения», «прекрасный», «дорогой мой» (много раз, собственно, через слово). Обычный слог отца Джо, письмо из прошлого века, многословное, но формальное, со стандартными фразами приветствия, извинений, советов. Раньше я всегда вчитывался в письма, выискивая между строк привычные, с этими «правда же?» вопросы заикающегося отца Джо; конечно, я не обнаруживал настоящего отца Джо, но явственно различал его голос И мне всегда хотелось тут же мчаться в аэропорт.
Но теперь, когда я переживал первую влюбленность в журнал, знакомился с ним и применял полученные знания на практике, у меня возникала лишь одна мысль: «Письмо отца Джо! А ведь получилась бы отличная пародия!»
Я чуть было не сел за стол. Но, конечно, не написал. Какой смысл? Пародию эту только и оценят, что я да шесть десятков монастырских душ, которые не выписывают «Пасквиль» и находятся на другом конце света.
