Поль Фурнель - Маленькие девочки дышат тем же воздухом, что и мы
Позвольте себе переключиться на 42×16 и снизьте скорость на пол-оборота.
И именно так вы достигнете необходимой температуры; вы достигнете предельной собранности, абсолютной готовности действовать, действовать уже всерьез.
За перекрестком вам уже ничто не грозит.
Ошибиться вы не можете. Гостиница уже рядом — вы узнаете ее по большой ресторанной террасе.
Болтун
Все произошло из-за того, что мне нравилось садиться на переднее сиденье его машины, чтобы потрепаться. Мы болтали о том о сем, о пустяках, которые могут служить темой разговора между друзьями. Он любил заезжать высоко в горы над городом, и каждый вечер я его сопровождал. Мы болтали. Тогда у него была старенькая «Dauphine 1093», в переднем багажнике которой он, чтобы сойти за профессионала, держал фиксирующую свинцовую колодку. Не показывая виду, что делал это специально, он часто заставлял шины скрипеть, а задние колеса — скользить. Чаще всего мы говорили о футболе и ситуации в почетной лиге, в которой мы играли оба: он — правым защитником, я — левым.
Он поднимался по склонам все быстрее и быстрее, а я — стараясь одновременно унять свой страх и принять посильное участие в игре — объявлял ему виражи, которые мы и так уже знали наизусть.
Однажды осенью мы проехали наше первое ралли — крохотную дистанцию на региональных соревнованиях, потому что она проходила по «нашей» трассе, а мой друг хотел, наконец-то, ее проехать в отсутствие транспорта, причем — на время, которое измерялось бы точным хронометром, а не моими часами, годными лишь для детского бега наперегонки.
В футбольном чемпионате того года мы уже не участвовали. Следующей весной мы обновили великолепную «R8 Gordini», которая вызывала у моего друга приступы дикого восторга. Во время обкатки, выруливая на крутых поворотах, он поворачивался ко мне и радостно вскрикивал.
Теперь, будь то в машине или вне машины, мы говорили только о машине, а все наши сбережения тратились на сход-развал, алюминиевые диски, шипованную резину, турбонаддув с инжектором и галогенные фары, регистрации, разрешения и страховки.
Я освоил ремесло штурмана, я научился унимать спазмы в животе, вести машину во время бесконечных ночных прогонов, пока он спал, быстро делать выкладки, пусть даже с некоторыми поправками и отклонениями, открывать термосы с кофе и выскакивать на ходу, чтобы проштамповать наши путевые листы.
На «Berlinette Alpine» мы два сезона подряд побеждали во всех ралли, после чего он был признан сначала вице-чемпионом, а затем и чемпионом Франции. Отступать было уже поздно.
В следующем сезоне мы сидели уже в «Lancia Stratos» и открыли для себя одновременно зависимость и преимущество от работы в большой команде. Тысячи изъезженных километров, перелеты на самолетах, все более безумные ускорения, скачки... После хронометриста я переквалифицировался в электрики; мотор ревел нам в уши так громко, что пришлось встроить в шлемы микрофоны и наушники, что сделало условия для наших бесед куда менее комфортабельными. Он по-прежнему гнал как мальчишка, но теперь уже не поворачивался в мою сторону, когда вписывался в какой-нибудь вираж, так как нередко в этот момент мы уже заходили на следующий.
Пересев на «Audi», он стал инженером.
Новая «Quattro» была тяжелой, полноприводная техника — непривычной, а конкуренция среди водителей внутри команды — угнетающей. От нас ждали немедленного усовершенствования машины. Он замкнулся в себе, и отныне от меня требовались только сухие выкладки. В качестве компенсации он добивался повсюду согласия на мою кандидатуру, никогда не подвергал сомнению нашу совместную работу, настоял на двойном увеличении моей зарплаты, но при этом перестал давать мне какие-либо объяснения, прекратил любые разговоры и любую болтовню.
Сегодня он достиг предела своих детских мечтаний и вершины своего искусства. Он входит в двадцатку безумцев, которые имеют право мчаться со скоростью 200 км в час по заснеженным дорогам, вдоль черной линии зрителей, чьи куртки наводят глянец на наши крылья. Он часто повторяет журналистам, что не видит зрителей вовсе. Я ему верю.
Его лицо стало непроницаемым, взгляд — острым, мышцы плеч и рук — накачанными. В нем все стремится вперед: как можно больше и как можно раньше прибавить скорость, как можно позднее и как можно сильнее затормозить. Скользить: ему нравится заляпанный грязью Королевский автоклуб, пересушенный Акрополь и заснеженный Монте-Карло.
Когда по телевизору или на нашей рабочей видеокассете я смотрю отснятые гонки, все кажется текучим, смазанным, ровным. А внутри «205 Turbo 16» все прыгает. На каждом прямом участке у меня такое ощущение, что машина встает дыбом на задние колеса, а на каждом вираже — зарывается носом в землю. С мощностью в 450 лошадиных сил, несущих 450 кг, мы выжимаем 200 км в час на отрезке в 386 метров. А это означает, что он не успевает включить первую передачу, когда уже должен ее выключить, чтобы перейти на вторую. Меньше чем за девять секунд он должен переключить шесть передач. За десять метров мы ускоряемся до 50 км в час, за пятьдесят пять метров — до 100! Причем на самых узких и самых коварных трассах.
Ему наплевать на чемпионат Франции по футболу, по крайней мере, он о нем никогда не говорит. Садясь за руль, он замыкается на себе самом и замолкает. После финиша его от меня отрывают журналисты. Затем он занят механиками и спонсорскими ужинами. Когда он возвращается в гостиницу, я уже сплю или заканчиваю свои выкладки, а ему говорить не хочется. Я про себя повторяю, как можно быстрее: «Правый 90, левый 70, двойной правый до упора, левая шпилька, правый 70, двойной левый 120...» Это звуковой фон моей жизни.
В случае ошибки или неисправности резервного времени у нас нет. За нашими спинами, в нескольких сантиметрах от раскаленных докрасна выхлопных, в пластмассовых баках плещется бензин. Обода из магния, каркас из фибры. Мы сидим в лампе фотовспышки.
На этом пределе риска и скорости болтливые мальчишки уже давно не подают голос. В их инженерных головах — лишь монотонный перечень выкладок и рев глушителей, которые они сами же захотели превратить в органные трубы. Ценой этого адского молчания он добился того, чтобы мы оставались на трассе вдвоем. До упора.
А я, я, замирая, жду тот день, когда мы, постаревшие гонщики, уйдем на пенсию. Есть две-три важные вещицы, которые уже давно пора обсудить, и мне так хочется с ним поболтать.
Заскок
Хоть я и не из тех, кто любуется собой во время игры, я все-таки должен был понять, что эта свечка станет переломной. Мы находились на корте уже час сорок пять, и я был, скорее, доволен. Мне было трудно разыграться и пришлось чуть поднажать, чтобы закончить первый сет со счетом 7–5. 6–2 во второй партии, и вот шел третий сет: 4–2; ровно на его подаче. Я выигрывал. Нечего бояться. Он послал мне очень длинный, в подарочной упаковке, мяч и, совершенно логично, тут же подбежал к сетке. Движение кистью, которое я сделал в тот момент, чтобы взять мяч, было волшебным. Мяч спокойно поднялся и описал очень гармоничную кривую Гаусса; эта свеча сразила моего противника, причем так, что он даже не попытался ее отразить. На какую-то долю секунды я остановился, чтобы посмотреть на мяч, и почувствовал удовлетворение от технического совершенства своего движения, просчитанного до миллиметра. До этого я никогда не думал, что в этой партии мне что-то грозит. В АТР я иду восьмым, он — одиннадцатым; мы встречались девять раз, и семь раз я побеждал, и теперь мысленно я уже приписал победу себе.
Он сделал подачу, а я проследил за летящим мячом и даже не пошевелился. Он подал еще раз: я отбил в сетку. Он повел в счете.
В этот момент сзади него, в третьем ряду, я увидел парня с ирокезом, который поразил меня тем, что совсем не следил за матчем. Я не мог отвести взгляда от его зеленого гребня, напомнившего мне о лужайках Queens Club и Уимблдона.
Я сделал две двойные ошибки, и мячи на меня просто посыпались один за другим. Все мои удары в сторону от противника, готовящегося отбить слета, уходили мимо поля. Арбитр засудил мне мяч, попавший в линию. У меня даже не возникло желания оспорить. Я призывал себя настроиться, собраться. На трибуне одна маленькая девочка уронила мороженное, которое упало на ногу сидевшего по соседству мужчины. Мой противник сделал сильную подачу: такое чувство, будто ударом мне оторвало кисть.
Единственное, что меня беспокоило, так это то, что я могу встретиться взглядом с моим тренером и моей девушкой. Я никогда не боялся выигрывать. Мне платят за то, чтобы я выигрывал, и я выигрываю. Нужно быть полным идиотом, чтобы представить себе обратное.
Я — тот, кто все время выигрывает, и третий сет я проиграл со счетом 4–6.
Толпа принялась бурно аплодировать моему противнику. Она поддерживала его удары. Особенно маленькая негритянка на трибуне справа, которая хлопала в ладоши над головой каждый раз, когда ему удавался красивый удар слета. А они ему удавались... Ее волосы были заплетены в дреды с разноцветными жемчужинами на концах.
