Поль Фурнель - Маленькие девочки дышат тем же воздухом, что и мы
Он ездил на лучших мотоциклах и относился к делу серьезно. Красивое лицо, обворожительная улыбка, щедрое сердце, непреклонный характер, железные мышцы: он тренировался как сумасшедший, бегал, прыгал и везде побеждал благодаря свой силе и своей ловкости.
Он блестяще выступал на встречах по многоборью, которые организовывало американское телевидение: он с улыбкой опережал соперничавших с ним чемпионов во всех видах спорта, на которых они не специализировались. Он побеждал их в соревнованиях по гольфу, серфингу, спринту, метанию молота...
В тридцать пять лет, получив в восьмой раз звание чемпиона мира, он все оставил и под вопли болельщиков ушел со спортивной арены. На тот момент он был богат и не собирался останавливаться на достигнутом.
На следующий день после своих последних гонок, ровно в девять часов, он сел за свой рабочий стол. Бизнесмены, но уже настоящие, захотели продавать его как символ социального успеха, обязуясь взять на себя организацию всей компании. Он отказался.
Импортер своей собственной фирмы, он построил завод кожаных изделий и запустил свою фирменную марку sportswear (знаменитые Scotti-Shirts) и шлемов, основал контору по операциям с недвижимостью, представительство по биржевым инвестициям и придумал школу — которой он гордился больше всего — по связям с общественностью для того, чтобы учить спортсменов высочайшего уровня говорить в микрофон, пристойно выглядеть и не покупаться на уловки президентов спортивных клубов, федераций, спонсоров и журналистов. Он хотел воспитать ответственность у людей, превратившихся в машины по забегам, машины по поднятию тяжестей, машины по стиранию трека.
Он старательно уклонялся от любых собраний бывших чемпионов, живших воспоминаниями о своих былых заслугах; он избегал ветеранов, которые без конца рассказывают об оставшихся в прошлом спринтах, решающих раундах, рывках и считают всех молодых спортсменов бездельниками.
За несколько лет он стал миллиардером. Журналистам, которые спрашивали, не жалеет ли он о времени, когда побеждал на колесах, он со смехом отвечал, что на сожаления у него нет времени. У него и действительно не было времени ни на что, и вся его жизнь уже давно превратилась в одно затянувшееся ускорение.
Во время совета директоров, который должен был решить вопрос о предстоящем развитии всех видов его деятельности в США, он протянул руку, чтобы указать на диаграмму, прочерченную на прикрепленной к стене таблице, и увидел, как его палец, перед тем, как уткнуться в намеченную точку, на какую-то секунду нерешительно застыл в воздухе. Эта нерешительность его смутила. Спорт научил его предельной точности, максимальной эффективности каждого жеста и абсолютному владению собственным телом, что и определило невероятный успех его новой деятельности. Он управлял компьютерной мышью со скоростью чемпиона и при каждом усилии экономил десятые доли секунды, которые составляли дополнительные рабочие часы, выигранные у конкурентов.
Вялое движение пальца заставило его осознать пустоту, которая коварно поселилась внутри него. Ему не хватало ломоты: всех тех легких мышечных болей, о которых очередное усилие заставляет забыть и тут же снова напоминает, которые правильно очерчивают тело спортсмена, рисуют его в воздухе, придают ему нужный объем, осознанную безупречность и точность вечно совершенствуемого инструмента.
Он решил развернуть свою деятельность в США, но от сотрудников не ускользнула легкая неуверенность его решения, подобная небольшому траекторному запаздыванию при заходе на поворот, в тот самый момент, когда ваше колено уже касается поверхности трека.
С этого момента он впал в длительную и болезненную нервную депрессию, из числа тех, которые сражают победителей и против которых медицина бессильна.
В форме
Когда они поднимаются по перевалам, их лица кажутся старческими. Через десять минут после прибытия на вершину, они вновь превращаются в детей, с детскими щеками и глазами, они ведут себя как подростки, радующиеся первому подаренному велосипеду.
Этот укрылся под трибуной прессы. Он сидит на металлической перекладине, держа в руке бутылку с водой, и отдыхает. Его глаза подвижны, на устах играет легкая улыбка: он расслаблен. На оголенных участках кожи — загар. За день он сбросил четыре или пять килограммов, сейчас набирает уже второй.
Через неравные интервалы финишную черту пересекают бледные гонщики. Придется ждать еще минут двадцать, прежде чем подтянется группа аутсайдеров, которую бегуны называют «автобусом». Над ним, на сборной площадке, устроители дают интервью в прямом эфире. Туда-сюда снуют механики, техники, распорядители, хронометристы, жандармы. Погода идеальная. Публика толпится у барьера. Зрители хотят прикоснуться к гонщикам.
Ему хорошо. Он играет выпуклыми мышцами ног. Он проводит рукой по икрам и думает о том, что завтра утром надо побриться. Через два часа в гостинице настанет его черед идти к массажисту. А пока никто не обращает на него внимания, и он пользуется этим приятным моментом.
Высоко в горах, над подвесной дорогой и подъемными устройствами, спокойно парят большие птицы. Ни малейшего дуновения ветра. Приземлился вертолет с телевизионной группой.
До его ушей доносится несколько фраз. Журналист, которого он узнает по голосу, беседует с лидером в желтой майке:
— Как мы знаем, велосипедный спорт — самый трудный, самый страшный, особенно в такие дни, как сегодня, когда вам пришлось проехать три перевала и участвовать в решающей гонке. Как вы находите силы и волю, чтобы превозмочь боль?
К ответу он уже не прислушивается. Он знает, что лидер в желтой майке будет рассказывать то, что наказал рассказывать его спортивный руководитель, что хочет от него услышать его наниматель, что говорят все участники, что пишут в «Экип»: велосипед портит ляжки, икры, настроение, поясницу, честь: надо крутить педали, невзирая на дождь и расстройство желудка, и вся эта пытка — за 12000 франков в месяц с премией в виде напыщенного звания «каторжник трассы»...
Он закатывает штанины своих рейтуз, чтобы немного загорели ноги.
По другую сторону телевизора зрители одобрительно кивают, радуясь тому, что живут в шлепанцах, пока другие выматываются в туклипсах.
Репортер, спускавшийся со своей вышки, потрепал его по шевелюре:
— Ну, что, юноша, загораем?
Толпа медленно расходится, отмечая свое присутствие мятыми бумажными кепками, списками гонщиков с номерами и цветом маек. Наконец прибывает «автобус» с метрономом впереди и уборочной машиной сзади.
Он должен был оказаться там, в группе аутсайдеров, которые жмут на педали, чтобы пройти квалификацию. Это удел равнинных гонщиков, тех, кто уже не ждет места в общей таблице, попадания в очковую зону, командного зачета, тех, чей лидер отказался сражаться за желтую майку, тех, кто себя бережет и кто еще до Парижа подпишет себе смертный приговор.
В какой-то момент, неосознанно, ему захотелось дождаться их у финишной черты. Он был у них в долгу, так как в тот день познал то, что никогда не познает ни один журналист, ни один телезритель, то, о чем участники никогда им не рассказывают: он познал то, что иногда помогает находить силы, продолжать — подниматься на самый ужасный перевал, проезжать по щебенке или выдерживать самый длинный этап по ровной местности — и гнать все быстрее и быстрее, ощущая неимоверное счастье. Он был в идеальной форме.
Оторвавшись на добрые четверть часа, он был уверен, что поднимется на Альп д’Эз так же быстро, как и победитель: 42×22, 42×23, слегка придерживая ладонями руль, он пролетел на одном дыхании. С улыбкой. Ветер поддувал ему в спину, солнце грело не очень сильно, каждый уклон на выходе из виража приглашал к прыжку: он восхищался пейзажем, смотрел на проносящиеся мимо шале, мечтая когда-нибудь заиметь такое же, посмеивался над нелепым видом зрителей, подсчитывал ряды голов и был просто влюблен в этот подъем. Рейтузы не стесняли, шины свистели правильно, он летел плавно, как балерина... Все в нем пело, и он безумно любил свое дело.
Он обходил их десятками: спринтеров, выносливых, утренних, спекшихся, медлительных, а потом, на длинных коварных скатах в конце, которые начинаются после двадцать второго поворота, он догнал гримперов, колумбийцев, испанцев. Парни, решившие сесть ему на хвост, быстро отстали, а он, ничуть не сбивая дыхания и не тормозя, подсчитывал в своей жизни дни, когда он ехал как в сказке, когда его ноги были словно из железа и смазочного масла, голова — наполнена музыкой, а сердце — огромное, как гора. Такие дни были его тайной и тайной всей команды. Тайной, которой команда может поделиться только сама с собой.
Он встал и направился в гостиницу. Сейчас ему объявят, что он тридцатый или сороковой, он попросит хозяина послать жене цветы. В следующем письме она его слегка пожурит за ненужные расходы (с ней ему нечего бояться за свою старость, за старость, которая для него наступит в тридцать три года).
