Мэтью Квик - Прости меня, Леонард Пикок
Я стираю сообщение, не дав ей закончить.
А еще пришло сообщение от герра Силвермана, и голос его звучит совершенно по-другому, вроде как сердито и раздраженно: «Леонард! Почему ты убежал? Куда ты пошел? Я волнуюсь за тебя. Я очень рисковал прошлой ночью и должен сказать, ты меня сильно разочаровал. Тебе не стоило убегать. Ты поставил меня в неловкое положение, потому что я обещал твоей маме…»
Сам не знаю почему, но это сообщение я тоже стираю.
Но затем чувствую угрызения совести и перезваниваю ему, хотя, скорее всего, он сейчас уже в школе, – похоже, я потерял счет времени.
Я все звоню и звоню, но он не отвечает.
«Это я, Леонард Пикок. Спасибо, что вчера вечером пришли на мост. Это было круто… и очень важно для меня. Простите, что поссорил вас с вашим партнером. Простите, что вел себя как полный придурок. Я сделаю работу, о которой вы говорили. Не беспокойтесь за меня. У меня всего-навсего выдалась тяжелая ночь. Но я буду в порядке. А сейчас я беру выходной. Мне срочно нужно было уйти этим утром. Не мог усидеть на месте. Хотелось поприветствовать новый день, если вы понимаете, о чем я. Надеюсь, ваш партнер не принял меня за грубияна. Я никому не скажу, что вы гей. Мне, собственно, наплевать на то, что вы гей. Это не имеет для меня никакого значения. Наверное, я сморозил жуткую глупость, да? Потому что мне-то что за дело? Я ведь никогда не скажу, типа, мне наплевать, что ты черный, человеку с другим цветом кожи. Я натуральный кретин. Простите. Просто забудьте. Увидимся в понедельник. И еще раз спасибо. И не волнуйтесь за меня! Теперь не из-за чего волноваться. Не из-за чего». Затем я просто держу телефон возле уха и не отключаюсь. С минуту слушаю тишину, думаю о том, что наговорил кучу форменных глупостей, а потом раздается щелчок и механический женский голос спрашивает меня, сохранить ли сообщение. Но у меня не хватает силы духа на честный ответ и тем более на то, чтобы наговаривать новое сообщение, поэтому я просто прерываю связь.
В моей комнате тихо, как на кладбище, и я невольно задаюсь вопросом: а мертвых всегда окружает такая тишина?
Я слышу, как Линда открывает ключом входную дверь и орет:
– Лео? Лео? Ты тут? Почему ты не перезвонил мне?
Я ее ненавижу.
Я ее ненавижу до дрожи.
Она такая тупая, что даже смешно.
Она карикатура на женщину.
Жалкая личность.
Какая мать способна забыть о восемнадцатом дне рождения собственного сына?
Какая мать способна игнорировать неоднократные сигналы опасности?
И вообще, практически невозможно поверить, что она существует.
Я слышу, как ее высокие каблуки цокают по деревянному полу, а затем воцаряется тишина, когда она останавливается перед зеркалом в холле проверить макияж. И неважно, чтó именно сказал ей герр Силверман, и неважно, насколько ему удалось подсластить пилюлю, – того, что он сказал, оказалось достаточным, чтобы она рванула из Нью-Йорка домой. Итак, вы, должно быть, думаете, она пулей взлетела по лестнице проверить, все ли со мной в порядке? Как сделала бы на ее месте любая разумная, заботливая мать. Как сделал бы любой нормальный ЧЕЛОВЕК. Так вот, вы сильно ошибаетесь.
Линда не способна пройти мимо зеркала и не остановиться, потому что она помешана на зеркалах, поэтому не будем судить ее слишком строго. Ну да, у нее есть свои пунктики. Но это меня даже не особо бесит – Линда есть Линда, что с нее возьмешь? Я могу сгорать в огне, криком кричать, но она все равно остановится перед зеркалом поправить макияж и только потом пойдет тушить пожар. В этом она вся. Моя мама.
Цоканье каблучков возобновляется и снова стихает, значит, она поднимается по лестнице, покрытой ковровой дорожкой.
– Лео! – радостно произносит она так, словно поет, и я начинаю гадать, может, она и вправду поет, в душе надеясь, что меня нет дома, – типа, быть может, она надеется, что я уже наложил на себя руки и ей больше не придется со мной возиться. – Лео, ты где? – Снова цокот каблучков по коридору, который затихает, когда она идет по восточному коврику перед моей дверью. – Лео? – повторяет она и стучится в дверь.
Я сверлю глазами дверь, думая о том, как было бы здорово наброситься на нее и припомнить ей все старые обиды, но я не могу заставить себя открыть рот.
– Лео?! – взывает Линда. – Надеюсь, ты в приличном виде? Я собираюсь войти.
Она распахивает дверь и возникает в дверном проеме. На ней белый жакет с каким-то меховым воротничком – похоже на норку. Ее волосы, как всегда, идеально уложены. Ярко-зеленая шерстяная юбка до колена – шикарно и по возрасту – и белые туфли на высоком каблуке. Выглядит потрясающе, впрочем, как всегда. И мне становится даже смешно, потому что при такой внешности ей положено иметь идеального сына, – типа, она ведет идеальную жизнь, и поэтому у нее целая прорва времени каждый день делать из себя настоящее произведение искусства из области высокой моды. Люди видят Линду и восхищаются ею. Честно-честно. Вы бы тоже не устояли. И в этом ее сила.
– Я счастлива, что ты наконец-то подстригся, но кто тебя стриг? Лео, это просто какая-то халтура, – говорит она, и мне хочется ее придушить. – Что с тобой происходит? В чем дело? Я здесь. Я дома. Ну так в чем проблема?
В ответ я тупо качаю головой, потому что она даже меня удивила.
И что, блин, я должен на это ответить?
– Я говорила с твоим учителем, мистером Силверманом. Он несколько драматизировал ситуацию. Сказал, что у тебя был с собой трофейный пистолет твоего дедушки. Можно подумать, эта пукалка способна стрелять, сказала я ему. Лео, похоже, ты провел его своей глупой выходкой, потому что он был действительно озабочен. Настолько, что потребовал, чтобы я немедленно приехала домой из Нью-Йорка. Ну и заварил же ты кашу! Ну вот я уже здесь. И горю желанием узнать: что за срочность такая? Слушаю тебя.
Я представляю, что мои глаза – это «Вальтер P-38», а мой взгляд – это пули: я пробиваю взглядом дырки в шикарном прикиде Линды, а потом смотрю, как сочится кровь.
Она рассеянная.
Она бестолковая.
Она ужасная.
– Лео, почему ты так на меня смотришь? – Теперь она стоит руки в боки. – Я серьезно, у тебя такой вид, будто наступил конец света. Что ты от меня хочешь? Я приехала домой. Твой учитель сказал, что ты хочешь поговорить. Так давай поговорим. Ты что, действительно собирался стрелять в людей из ржавого нацистского пистолета, который твой папаша таскал в чехле от гитары? С чего весь этот сыр-бор? Что происходит? Ты ведь пацифист, Лео. Ты и мухи не обидишь. Ведь с первого взгляда ясно, что этот ребенок не способен на жестокость. Я объяснила твоему учителю, но, похоже, он реально обеспокоен. Утверждает, будто тебе надо пройти курс психотерапии. Психотерапия? – сказала я. Будто она хоть когда-то хоть кому-то помогла! Мы с твоим отцом однажды ходили к семейному психологу, ну и посмотри, чем все это закончилось! Я еще не встречала мужчину или женщину, которым психотерапия пошла бы на пользу. – (Я продолжаю сверлить ее глазами.) – Твой учитель сказал, что у тебя явно выраженные суицидальные наклонности, но я ответила, что это просто нелепо. Лео, у тебя ведь нет суицидальных наклонностей? Но если и так, просто скажи мне. У нас есть деньги. Мы можем показать тебя доктору. Все, что угодно. Только попроси. Но точно знаю, у тебя нет суицидальных наклонностей. Я знаю, в чем настоящая проблема. – (Блин, я ненавижу ее всеми печенками.) – Я объяснила ему, что ты всегда так делаешь, когда скучаешь по мамочке, и вот я дома, Лео. Я всегда приезжаю домой, когда ты выкидываешь какой-нибудь фортель. И знаешь, на сей раз это тоже было весьма непросто. Мне пришлось отменить двенадцать встреч с очень важными людьми. Двенадцать! Конечно, тебя это не должно волновать. Но в один прекрасный день тебе придется научиться жить без мамочки и…
– Помнишь, когда я был маленьким, ты пекла мне оладьи с бананом и шоколадной крошкой? – перебиваю я Линду, потому что внезапно у меня появляется блестящая идея. Линда просто смотрит на меня так, словно моя голова на ее глазах развернулась на 360 градусов. – Ты ведь помнишь, да?
– Лео, о чем ты говоришь?! Какие оладьи? Я не для того два часа сюда ехала, чтобы говорить о каких-то оладьях!
– Мама, ты наверняка помнишь. Мы однажды пекли их с тобой вдвоем.
При слове «мама» аккуратная полоска губной помады расплывается в улыбке, потому что Линда уже много лет его от меня не слышала.
Как ни парадоксально, она любит, когда я зову ее мамой.
– Оладьи с бананом и шоколадной крошкой? – говорит Линда и начинает смеяться.
Судя по выражению ее лица, ни хрена она не помнит, но очень удачно притворяется. Может, она делала их раз или два – точно сказать не могу. Может, я придумал себе это воспоминание. Такое возможно. Сам удивляюсь, и с чего вдруг я уцепился за него, но тут уж ничего не попишешь.
