Оставь надежду... или душу - Ним Наум

— Мужики, себе же гадим, — молил бугор. — Обозлим псов — на самом деле все отшмонают.

— Шел бы узнал — что там в жилке? — буркнул Максим. — Тебя выпустят.

— Кто ж меня выпустит, Максим? — ныл бугор. — Обед уже скоро — там у шнырей все и узнаем.

Слепухин, как ни стыдил себя, все время возвращался к радостным мыслям о том, что у него-то чистый фофан хранится в закутке Алекса… и сменный костюм, и чистое белье на смену… а вот тем, у кого все чистое на пересменку в бараке, — тем не повезло, тех, считай, с чертями измызганными поравняли… революция, одним словом, — изымание излишков. Зачем тебе, мразь лагерная, чистый фофан? Тебе чистый фофан, а ты нос дерешь? воображаешь о себе? Ходи чертом — не повоображаешь… и голос уже не тот будет, уже с нудиночкой… лучше всего бы — голыми, тогда точно — не повоображаешь… голый перед одетым много лучше, чем грязный перед чистым… Нет, неужто точно — отмели все до последнего?!

Совсем уж невиданным аккордом этому дню была козлячья собственноручная уборка разного хлама вокруг цеха. Даже петухи двигались еле-еле, хоть и пинали их козлы со всех сторон, хоть и отвешивали сапожинные удары куда доставали только — все как заснули… Зрелище козлов, занятых петушиной работой, отогревало сердце — видно, сильно накачали их угрозами и посулами на утренней планерке.

Наконец и начальник цеха соизволил осмотреть свою охорошенную территорию. Глаз, однако, не поднял — продергался ходульно в мертвячьей тишине, остановился, потрогав блестящим сапогом забытую банку из-под красок (бугор лично выхватил банку из-под сапожка начальника) и прошел насквозь. Тут же дозналось — совсем ушел псина, за ворота… значит, на обед… чуть погодя разбежались и псы помельче. Попробовал было бугор вякнуть о возобновлении основных работ, но даже он заткнулся, потрогав необсохшие еще бока и хохочущие пасти чудовищ. Цех опустел — все разбрелись по уголкам, по угревкам перемалывать в разных утешающих предположениях оставшееся до обеда время.

Видимо, весь марафетный переполох оказался напрасным. То ли вообще никто не прибыл проверять, что здесь творится? то ли прибывшим хватило впечатлений устных… за столом где-нибудь? Во всяком случае, никакие проверяющие не потревожат уже дообеденный покой зеков — только абсолютная уверенность в этом могла выгнать псов на обед.

Слепухин, переполненный бурлением длинного дня, раздумчиво выбирал, где ему пригреться, чтобы не донимал никто невлезающими уже в душу разговорами. Ничего не придумалось, как опять забраться к Алексу — (к кому другому заявишься в тепло, в гости с таким вот подарочком — приструнить разговоры?)

Алекс возился у себя за столом, так, наверное, и не выбравшись никуда из этого чуланчика.

— Запарить?

— Не надо… я покемарю… — не против?

— Устраивайся, если не опасаешься…

— Услышим заранее по железным-то ступеням… если что, скажи: аппаратуру принес ремонтировать.

— Какую?

— Ну, не знаю… Навешай им что-нибудь… Вот, например.

— Это? — Алекс захохотал взахлеб. — В этом никелированном футляре, дружище, самогонный аппарат моей личной конструкции — заказ замполита.

— Н-ну, дела…

— Вот, держи дрель в руках — ее ты и принес… Отдыхай… Слепухин удобненько пристроился между ящиками, но прежде, чем отдаться полностью на волю теплой волне из самодельного обогревателя, попытался всполошить себя испугом: а что, если совсем не на обед умотали псы? что, если нагрянут сейчас? — всполошить не удалось, вспыхнула было паника начальным взметом далеко где-то да сразу же и растворилась в потоке теплого воздуха (позовут… посигналят… штампы включат…)

Перед глазами в суматошной сутолоке толкались картинки длинного дня, но ошалелые глаза пацанов пробились вперед, и один подмигнул многозначительно, сразу же объяснив Слепухину все: надо было раньше сообразить — такой шанс упустил… Правда, острижен Слепухин наголо… Знать бы заранее, чтобы пацан парик с собой притащил… Слепухин мигом поменялся с пацаненком одежками, и вот уже его, а не пацаненка, протаскивают через дежурную часть и лающих офицеров (только бы парик не сполз), потом на пинках выталкивают за ворота…

— Вставай, Слепень, пора уже…

Покачиваясь и не до конца очнувшись, Слепухин брел в полуяви к воротам промки, не успевая вровень с отовсюду выныривающими зеками, упуская их вперед. У ворот стояло человек тридцать — по нескольку чертей из каждой бригады заранее занимали места в очереди на выход — и сейчас к ним пристраивались остальные бригадники. Маленькая серая кучка на глазах разрасталась в огромную колышливую и гудящую толпу.

Открылись ворота, но мелькнувшие возле них солдаты исчезли опять. Провисшая в проеме ворот цепь дуговой линией перечеркивала дорогу в столовую.

Слепухин все надеялся вернуть себе окутывающую благодать недавнего тепла и бессознательно сопротивлялся невозможности этого здесь, на нестерпимом продуве… Он влез в толпу, пробираясь вперед к своей бригаде, и вместе с толпой его качнуло к воротам, но стукнувший радостью выплск крови (выпускают уже) заморозило сразу же, как только глаза нащупали перед собой на прежнем месте висящую цепь. И все-таки что-то там происходило…

По выскобленной в накат прямой от дежурной части сюда, мимо длинного здания столовой, неуклюже оскальзываясь, бежал очередной бедолага, попавшийся на всем известный подвох режимника. Сам режимник, заткнув полы шинели за ремень, быстро настигал его. Когда-то и Слепухин безмозглым куренком клюнул на этот фокус. Ухваченный рукой режимника по выходу из столовой и доставленный в дежурную часть за попытку вынести в барак свою же пайку хлеба (с этой бескультурной привычкой зеков лагерные псы борются постоянно), Слепухин смирился уже с безвозвратной потерей тюхи, и болело все только о предстоящем наказании. Тогда режимник и предложил эту игру в догонялки, и если догонит он Слепухина от вахты до промки, «тогда уж не обижайся, тогда мы тебя, прорву прожорливую, обезжирим кругом»… Уже с первых же шагов Слепухин удивился, что проиграл. Вот ведь где проступало всего ощутимее, что с ним (и со всеми) сделала зона: ты мог двигаться, ползать, копошиться — не больше… Кормили тебя только на медленное это копошение — пробежать хоть сто метров ты не мог, и если казалось тебе раньше, что ты бежишь, поспешая по своим делам, то это только казалось — двигался ты смешно и жалко, может, и не быстрее, чем шагом — разве позабавнее только…

На чудилу, уже и не бежавшего, а уворачивающегося только из лап режимника, Слепухин смотрел с жалостью и презрением, однако, вопреки очевидному, желал ему всей душой удачи. Никакой удачи быть, конечно, не могло — режимник в своих забавах подстраховывался от любых неожиданностей: вот уже из будочки высыпались солдаты, готовые перехватить увертливого дурика, если удастся ему ускользнуть от настигающей пятерни… Готово — трепыхается чудик, теперь уж и совсем зря трепыхается. Однако, не зря: оставил в кулаке режимника телогрейку и без нее закружил дальше, не видя куда… вспрыгнул на помойную тележку, прикорнувшую у столовой, шаг по ней и прыжок на землю, а тележка от толчка тыкнулась под ноги настигавшего, принимая его на грязный свой настил под одобрительный свист всей промзоны… Здесь и иссякли последние силы убегающего, которому уже не отделаться ларьком или свиданкой…

«Пошла, бригада!» — Слепухин занял свое место в пятерке и одновременно с остальными шагнул к воротам — «пошла пятерка».

Еще на пороге столовой стало понятно обрывками гудящих звуков — не обманные слухи сквозили по промке, все так и было… Шнырей ни о чем расспрашивать не пришлось — на подходе к столам отряда они сами выложили: «отшмонали начисто… то, что не одето на себе было — то и унесли… из тумбочек выгребали, не разбирая… следом рапорта рисовали. Считай, на каждого… хранение недозволенного…»

Все прыгало внутри, и долгожданный обед был не в радость, хотя менее других подрубленный известиями Слепухин отметил, что и обед по случаю общего переполоха совсем не такой, как всегда. В супе зачерпывалась настоящая картошка среди очисток, а второе и вообще на удивление: постоянная обеденная перловка была прикрыта радужными разводами какого-то вонючего жира, вряд ли пищевого, но все же…