Оставь надежду... или душу - Ним Наум
— Что-то ты не по адресу… — Савва сращивал оборванный шланг, — тебе Квадрат поручил козлов упредить о решениях его. Я-то в курсе.
— Упредил уже всех, не волнуйся… Да и не от Квадрата я, а сам по себе… перекурить зашел.
— Перекуривай… Что у вас, тоже там драй начался?
— Какой драй?
— Всю зону в спешном порядке реставрируют — повыгоняли другие смены из бараков… ждут кого-то, переживают, ну, а зеки, известное дело, за честь лагеря — горой… красят, чистят, может, и снег белить приладят, если гость чином, конечно, вышел.
— До нас еще не дошло.
— Сейчас объявят… чтобы наручники свои надраивали, до блеска доводили.
— Значит, работа по боку?!
— Вот и ты обрадовался… Общий порыв — он захватывает.
— Брось ты, Савва, колоться… Горбатиться сегодня не надо будет — вот и радуюсь.
— Так ведь задницу хозяину вылизывать еще противнее, хоть и полегче, конечно, чем за штампом…
— Ну что ты набросился на меня? Я снег белить не собираюсь.
— И то хорошо.
— И вообще, Савва, я с Квадратом не полностью согласен… и на проверке, если будет, гнуться не стану… ну, и если тебе что надо — можешь на меня рассчитывать…
— Эх, Слепень… на что тут рассчитывать можно?! Слово сказал вот душевное и — спасибо… большего не бывает… Ты кури, кури себе — я привычный.
— Савва, а что это ты вчера нас всех в покойники записал?
— Не помню такого.
— Ну, ты говорил, что здесь кладбище и поэтому ничего про нас написанное читать не надо… Что не для того на кладбище пишут, чтобы читали.
— Может, и не совсем кладбище, но очень уж похоже…
Савва, наконец-то, растормошился и закружил помутненно в своих фантазиях, а Слепухин был доволен, что сумел-таки порадовать старика, так ловко подыграв на его слабости.
— На кладбище, считай, все люди в одно перекручиваются — в землю возвращаются… Ну и здесь нас успешно вполне перемешивают в одно — в липучую грязь, в единую кучу, чтобы при освобождении ухватить горстью случайный ком из кучи этой и шлепнуть за ворота — иди пока… пачкай дальше.
…Штырь всунулся в будку, исчезнув тут же, и Слепухин мигом сорвался следом, кивнув Савве… Напролом, через засыпанный снегом неведомый хлам, они запетляли к уборной, а там уже притормозили и, не особенно поспешая, направились теперь тропинками к своему цеху.
— Что там?
— Козлы как ошпаренные… уродоваться сегодня не надо… — Штырь выбрасывал в Слепухина порцию слов, задыхаясь и захлебываясь короткими морозными глоточками… — Шухарят по общему облику… глянец им нынче понадобился…
Хоть и ворчит Савва, до тошноты нахлебавшись своими фантазиями, хоть и готов Слепухин ему поддакнуть, но эти вот редкие авральчики Слепухин любил. Переполох быстро взвинчивался до состояния полной бесконтрольности, и побелевшие глаза начальников никого уже узнать не могли, еле успевая выхватывать отовсюду прущие дыры, требующие немедленного затыкания, замазывания и окрашивания… Кто именно будет это делать? кого туда кинуть? чьими руками заткнуть? — тут полностью полагались на схватчивость козлов. Вся козлячья свора приосанилась как-то (покрупнели, что ли?), дорвавшись наконец до чрезвычайных полномочий, и среди впавших в летаргию железных чудищ громко рявкали командами и проклятиями.
Слепухин раздобыл себе измызганную краской кисть, стряхнул с нее несколько свежих капель на драную одежду, стараясь не заляпать сапоги, и теперь мог слоняться свободно и где вздумается, не опасаясь лающего окрика: «Кому шатаешься?» (кому-кому?! Наведению порядка — вот кому!).
Потускневшие после новогоднего аврала воздушные артерии снова расцвечивались празднично-голубым… огромные туши мастодонтов поблескивали свежими зелеными пятнами, будто испачкались в грязном болоте, и угадывалось, что скоро уже их в том болоте искупают целиком… опасные пасти чудищ резво окрашивались по толстым рельсовым губам ярко-красной помадой… Все сгущался, выбивая слезу, ацетоновый дух — самый верный признак перепуганного метания псов и задыхающегося их вылизывания своих псарников…
В этот раз перепуг был позахватней обычного, метался и по стенам цеха, дотягивался до углов и укромок, куда обычный начальственный зрак не поднимался (то есть не опускался).
Из небытия проступали лозунги, плакаты, таблички разные… Всегда они здесь прятались, потонувшие в отходах и испарениях лагерного труда? наново вытащены из кладовочек воспитательных закромов?.. теперь уже не понять…
«Не приступай к работе на неисправном оборудовании!» — тыкал восклицательным знаком в лицо Слепухину мордатый фраер в новехонькой спецовке. Ох, полюбовался бы Слепухин этим бараном здесь, не приступи он к работе… Первым делом тот сам бы поподбирал с бетона белые свои зубные фасолины, вылущенные начальными аккордами долгого перевоспитания… Так бы и ползал среди псовых сапог, собирая и поглядывая при этом на стену, вспоминая себя в давешней плакатной силе…
Однако ненависть Слепухина не успела сфокусироваться именно на этом ублюдке — отовсюду тыкали в него пальцами бараны-близняшки, различимые только цветом нулевых спецовок, и все они были одинаково ненавистны. А тот вон, в цивильном костюме с козлячьим значком депутата… тот бы у Слепухина попрыгал тут… поискал пятый угол — ишь, расщерился падаль! (Депутат разворачивал перед Слепухиным букварь, полученный, видимо, в подарок; на титульном листке букваря золотилось: «Охрана труда — забота партии о народе», а над тупорылой депутатской башкой тянулись красные буквы, его, значит, ответное слово: «На заботу партии — новым трудовыми свершениями»).
На людоедских штампах, на их тяжелых боках белели остро отточенные зубки, сквозь которые совсем уж метко цвиркали тоненькие презрительные плевочки: «не включать при неисправной системе безопасности» и следом без остановки: «Готовую деталь доставай специальным приспособлением»… Штампы перехохатывались беззвучно, распяливая красные пасти.
Слепухин помнил, что и за оградой всегда вдосталь хватало таких же плевков, но там можно было плюнуть встречно и стряхнуть с ушей эту лапшу почти без следа; здесь же стряхнуть не получалось — здесь реакцией твоей на эту труху как раз и выверялась успешность твоего перевоспитания… так что сильно башкой не тряхнешь, а от незаметных псам покручиваний — не свалится… Казалось, что в сравнении с остальными воспитательными приемчиками эта шелуха с плакатов — такая малая мелочь — смешно даже взвиваться ответно. Однако сейчас Слепухина доводила до исступления именно малая эта мелочь, лапша эта гнилая, которая не просто облепляла голову, а ухватив с цепкой неотвратимостью за ухо, выкручивала в рабски покорный выверт — беспомощно-унизительный, даром что не больно…
— Слепень, — Квадрат вызволил Слепухина из водоворотного захвата вспенивающей злобы, — стоишь, зубами скрипишь… нашел занятие. Идем-ка…
Слепухин старался не отставать от семейника. (Бугру Квадрат вдолбил, что тот сам послал их на крышу оглядеть, что там да как.)
Оказывается, Квадратов брат приехал в поселок, да не один, а уговорил в помощь трех пацанов. Те будут сейчас делать кид, а семейникам предстоит кид тот принять. С нарядом, что дежурит на промзоне, у Квадрата уговорено: они спешить не будут (через них-то и передал старший брат про кид, им он и оплатит медлительность).
Кид — это клубок страстей, это — долгие волнения, медленно затухающие несколько дней, это — всплеск надежд, ожидание праздника и страх провала с бесконечным вколачиванием всего всплеснувшего обратно в зубы, ребра, куда попало…
Кид — это осколок забытой жизни, увернутый в крепкий пакет. Надо исхитриться, подойти из вольного мира поближе к ограде и швырнуть этим осколком наугад, посильнее, как бутылкой в волны — авось подберут. Если перелетел пакет через стену, если пересилил переметнуть через полосы запретки и оград внутри (снаружи не видных) — тут на него и налетают вороньем отовсюду с шумом и ветром, с вороньим же выклевыванием глаз.
Кид нужен всем, загороженным на одном огрызке земли. Опер будет еще долго вынюхивать — кому кидали да что там было? Режимник не раз еще пошлет своих гончих со шмоном и перетряхами по баракам. Затурканные козлы будут еще несколько дней выпрашивать свое за благосклонное участие (не сдали вот, хотя требовали от них и сулили всякого). Кид — это ворвавшийся камнем глоток иной жизни.
