Там темно - Лебедева Мария

Гонит прочь совсем свежее воспоминание – в память только вот перевелось разбитое на последовательность кадров: обиженный рот удивительно чётко произносит слова.

Надоедливая девчонка, Яся, сказала не «это».

Она определенно говорила «их». «Я тоже их чувствую».

Кира видит перед собой её перекошенное злое лицо и запоздало понимает: эмоция называется «отчаяние».

Слегка отведя занавеску, Кира смотрит во двор. Там, под фонарями, сердито раскачиваются качели – Яся лежит на спине и в ту же секунду поднимается и смотрит в сторону Кириного окна.

Кира отступает за занавеску. Что за бред. Она не может никого тут заметить. Она даже не может и знать, в какое из окон смотреть. Указательным пальцем потирает кольцо, и выходит, что пальцы соединяются в корявое «ок».

Всё же не по себе.

Нет времени ни на успокоительный вдох, ни на счёт от десяти и обратно.

Не успеешь – пеняй на себя.

Искрами бросается снег, россыпь фонарей плещется в Кириных зрачках. Волосы падают на лицо. Нетерпеливо отбрасывает.

Яся не на вокзале. У неё не хватило ума даже пойти куда-то в тепло. Она сидит на первой же скамейке у дома. Ну, как сидит, скорее полулежит: ноги, согнутые в коленях, заброшены за спинку скамьи, тело не всё уместилось на узком сиденье, руки под головой служат ему опорой, пустые глаза ловят свет фонаря.

Снег больно режет глаза. Если долго смотреть, то по направлению взгляда появляется большое световое пятно, которое не исчезает, даже когда смыкаются веки.

Площадка, тонко покрытая снегом, исхожена сотнями маленьких лап. Галки смотрели осуждающе. Галочий глаз – чёрный остров в тумане, зрячая слепота.

«Кыш», – говорит Яся галке.

Вечно птицы как на дуру на тебя смотрят.

Кира издалека замечает бледную в электрическом свете девчонку и белую – при любом раскладе белую – птицу.

От Ясиной всей фигуры будто бы исходит сияние, и откуда-то доносится неземная органная музыка… Недолго. Музыка, хор голосов на неясном чудном языке смолкает, вдали кто-то отчётливо говорит: «Алё. Чего звонишь?» и в слове «звонишь» делает ударение на первый слог, что после органа – хлыстом по ушам. В подворотне кто-то взял трубку, говорит: «Ну, обкашляем этот вопросик, обернёмся враз диким зверем и кабанчиком как метнёмся, так и станет всё хорошо, так и делаются дела».

Кира не знает, с чего начать разговор, и Яся, ничуть не удивившаяся такому повороту событий, приглашающим жестом зовёт присесть.

Кира присаживается рядом, на самый край.

Все трое молчат.

Кира поворачивается, крутанувшись на сиденье, решительно закидывает согнутые ноги на спинку скамьи – спинка больно врезается под коленями, почти ложится, как Яся, и смотрит на свет. Вот в чём дело. При таком раскладе кажется, что снежинки мелькают, как суррогатные звёзды, а ты несёшься навстречу, и больше нет ничего: ни темноты, ни надвигающейся ночи.

В городе же почти никогда не видно обычных звёзд.

Кира вспомнила: где-то читала, что созвездий могло бы быть больше, если б некоторые из них были хоть чуть популярней. Те, кто умел видеть закономерность в хаотичном скоплении звёзд, давали названия и выносили на суд коллектива. И какие-то не проходили: просто люди не захотели произносить вслух кем-то выбранные имена. Отказывались видеть их рядом с хорошими правильными созвездиями. Непопулярные скопища звёзд собрались на междусобойчик, будто там, в небе, один бесконечный новогодний голубой огонёк. Отверженные даже теми, кто выбрал себе делом жизни изучать всякие небеса. Ты и подавно их не найдёшь, даже если покажется, будто бы кожей чувствуешь их свет: чтобы что-то существовало, нужно это назвать.

То есть на деле с небес светит не только какой-нибудь Лебедь, но и Слизень, и Дрель, и Земляной Червяк. Электрическая Машина. Ещё, скажем, Кошка, неясно, как попавшая в этот ряд, – возвращайся ты, Кошка, на Землю, тебя там полюбят и так. Но никто не укажет, как на Медведицу-ковш, на созвездие Жабы; не помнит, что где-то на Млечном Пути притаился Полуденный Демон. Их отказались увидеть, исключили из списка жизнеспособных созвездий. Они, разумеется, не исчезли. Просто смешались с теми, которые принято знать. Так рвутся в детских руках мамины старые бусы – то, что прочно вязалось друг с другом, рассыпается грохоча. Паук стал частицей Девы, и, получается, Дева носит в себе Паука. Пиявка разбилась на Ориона с Тельцом – одновременно присосалась, тянет звёздную кровь.

Для них больше не было слов, потому их тоже не стало.

– Я, кажется, поняла, что ты имеешь в виду, – говорит Кира.

– Ну наконец-то, – отзывается Яся, и в голосе нет ни издёвки, ни торжества, лишь констатация факта.

Блестят три пары глаз, и снежинки, и оперение большой белой птицы. Те из окон, что не светят жёлтым и не мерцают призрачным телевизионным, загораются фуксией, будто внутри ценный эпический лут.

Столько света во тьме.

По струнке вытянувшись в темноте, Кира долго не может заснуть.

Во сне крутится, чуть ли не под матрас зарывается Яся. Полуоткрытый рот делает влажной подушку. Яся, ну спи ты нормально.

Ночью птица обходит квартиру, вглядывается в них, спящих, и только потом укрывает крылом свою белую голову. Кажется, дремлет тоже, вот только сон её чуток.

Никто никому ничего не должен?

Да все друг другу должны.

Вообще хорошо, что отец остановился на двух детях: обе вышли немного как с придурью.

Сначала, вообще-то, вопрос

Копия в стадии долгой загрузки – вот что от целого человека по итогу доходит другим. Изначально смотреть на себя изнутри, прочих видеть сперва лишь снаружи, держать постоянно в уме эту разницу точек обзора, а не то погружённость в себя оттесняет всех остальных. Это не ты самый умный, тонко чувствующий, справедливый, это ты просто себя неплохо успел изучить – по сравнению с остальными.

Птица заглядывает попеременно то в Ясино лицо, то в Кирино.

Яся хмурится, бесится, ёрзает. Нетерпеливо вздыхает. Кира спокойна, однако, если хорошо приглядеться, станет заметно, что нижняя часть лица как будто окаменела. Плотно сомкнутые губы побелели, слились по тону с кожей. Она хочет задать вопрос, но каждое слово прозвучит так, будто кричишь его в мегафон, и разорвать тишину сейчас кажется невозможным.

Сжатая в кулак ладонь стукнула по её колену, и Кира безмолвно, точно что-то неживое, подняла и отложила руку в сторону, вернула владелице.

Эта рука совсем ничего и не весит.

– Папа? – озвучивает наконец Кира, смотря прямо перед собой, точно не птице вопрос задаёт.

ни пуха тебе ни пера, только слепят глаза лучи света, и птица растёт и растёт, пока не достигает размеров взрослого мужчины: волосы как перец с солью, острые скулы, глаза тёмные то ли глядят сквозь тебя, то ли видят насквозь. сняв с уха белое пёрышко, он кладёт его на ладонь. чуть подул – и пушинка взлетает вверх. видение, призрак, оборотень, кто угодно в его обличье – открывает рот, и из глотки сперва по привычке доносится птичий клёкот, мгновение спустя сменившийся речью, он говорит.

предположение Киры о том, как могли бы развиваться события далее

отсутствует (прочерк)