Там темно - Лебедева Мария

Должно быть, это случится в следующем году. Что за «это», что именно случится, он не знал, не мог предположить.

На балконе дома напротив много лет подряд появлялся худой высокий мужчина. Он смотрел вдаль и курил. Иногда вместо него появлялась женщина, иногда девочка – сперва крошка, потом постарше. Потом они обе ходить на балкон перестали.

В прошлом году мужчина перестал выходить покурить, да и девочки долго не было видно. Он уж решил – переехали все, но после девочка вернулась одна, и он понял – случилось другое, плохое.

Это казалось почти нереальным, что чьё-то время идёт, тогда как его личное, кажется, остановилось. Было неясно, чем измерять. Может, макулатурой. Почтальон заложит счета за ручку входной двери, а газеты с рекламой впихнёт внутрь ящика: там, внутри, они давно уже спрессовались в неразрушимый кирпич, и удивительно, как хоть что-то туда влезает. Может, там затерялось письмо от кого-то близкого или выигрыш в лотерею. Он не хочет знать. Впрочем, близких же нет, а в лотерею он не играет, так что вероятность того точно стремится к нулю.

И как при таких обстоятельствах может хоть что-то произойти?

Да никак.

Вот столько лет и не происходило.

Может, время мерится холодом. Когда холодает, он кутается плотнее в пальто и не знает, что издалека похож на большой валенок, поставленный на голенище.

Проводить вечера на балконе становится всё невозможней. Ветер загибает страницы, и он пережидает, положив на обложку обтянутые перчатками пальцы. Пальцы эти ноют, чуют приближающийся дождь – и он всегда уходит до того, как упадут первые капли.

Холода уже скоро, недолго осталось ждать. Ну же!

Природа не терпит однообразия. Природа не терпит однообразия.

Это заклинание, но оно не срабатывает.

Пальцы ноют. Старик из дома напротив поспешно собирает свои пожитки: журнал и стул, по дороге поспешно подставляет небу ладонь – поймать первую каплю дождя на счастье.

Ну же, на счастье.

Вместо этого на ладони застывает снежинка, первая в этом году.

Ничего не поделаешь. Иногда чудеса не происходят. Бывает так, что проносятся они мимо, подхваченные вихрем злых колких снежинок.

Что-то дёргает, тянет назад. Оборачивается. Карман древнего пальто зацепился за ручку двери.

Но тянет его не карман, а долгожданное, тайное.

эй, эй, обернись, посмотри

– Чудны дела твои, – бормочет он. Журнал валится из рук.

В доме напротив, в такой же панельной многоэтажке, в обрамлении стеклопакета видится царь всех птиц в истинном своем обличье, в огненном оперении, великолепный и устрашающий.

И чья-то узкая бледная рука задёргивает спешно шторы.

Как же она сразу бесит.

Будь отец королём, ему бы пришлось признать этого бастарда.

Руки-веточки, выступающие ключицы – на них в дождь не скапливается ли вода?

Хрупкий вид не вяжется ни с голосом, ни с поведением: не произнеся ни слова, гостья сошла бы за стеснительную тихоню, что глаз не смеет поднять. Но стоило заговорить – и с губ то и дело срывались приказы: «принеси», «дай», «забери».

И хуже того – постоянное «мы», заранее всё уж решила.

В попытке отсоединиться Кира сидит поодаль, обняв себя за плечи. Лицо нечитаемо, весь её вид говорит: «Я не обязана была пускать тебя в свой дом. Я вполне могу выставить тебя». Весь её вид лжёт: она не посмеет. Но тем не менее Кира говорит это вслух.

На секунду Яся, казалось бы, опешила. Потом улыбнулась – ох, лучше б не улыбалась: два ряда острых зубов, как у лесного зверька, – вцепится, глотку перегрызёт.

– Нет, невозможно.

Кира совсем растерялась:

– П-почему?

– Я бы так никогда не поступила! – махнув кружкой и едва не выплеснув всё содержимое, сказала она. Собственная личность была для неё мерилом чужих поступков.

Яся скинула кроссовки в прихожей (Кира походя отмечает, что для подобной обувки уже несколько холодновато) и теперь старательно одёргивает носок, чтобы выглядел поцелее – вот незадача, надевала нормальные вроде, в рюкзаке должны быть запасные.

Кира вертит в руках чайную ложку, разрываясь между желанием сделать вид, будто ничего не происходит, будто не на её вовсе кухне сидит обнаглевшая девчонка и что-то несёт совершенно дурное, – и чем-то ещё, неосмысленным, непонятным.

Как той унылой амёбной царевне, которую никто не мог рассмешить, какие бы там коленца ни выкидывали женихи, ни одна ситуация не могла показаться Кире неслыханной, небывалой.

Ну птица, да, белая. Ну девочка, глаза – талая вода. Ну вот пришла. Всё нормально, так вот бывает.

– Давай ещё раз. Тебя… преследовала птица. И ты решила приехать ко мне, потому что это…

– Наша проблема, – уверенно закончила Яся.

– Да почему наша?

– Это наша проблема, – возмущённо развела руками Яся, попутно задевая какую-то статуэтку. Ойкнула, сунула палец в рот, оставила вслух комментарий, мол, травмоопасно тут.

– До тебя нормально было.

Кира выболтала за сегодня годовой запас слов. Воображение строило спасительные стены. Одна, другая, третья. Маленькие кирпичики быстро-быстро ложатся рядами, Кира замуровывает себя. Царевны сидят себе в башнях не потому, что их кто-то запер – они сами не хотят выходить. В башне уютно и сыро, пахнет землёй. Мира здесь не увидишь, но кому и зачем он сдался? Можно прожить так всю жизнь, разве плохо? Это не страх, это зовётся «свободный выбор». Выровнять дыхание, приложить холодные ладони к горячим, отмеченным пятнами щекам.

Яся уже выдала весь спектр эмоций – и в ответ ничего. Почему Кира не чувствует то же? Как ей ещё объяснить, доказать?

– Слушай, я твоя сестра, – начинает Яся издалека и быстро осекается. – То есть формально, наполовину… Есть же слово такое – полусестра?

– Кто?

– Полусестра.

– Полусестра-полубрат? – на всякий случай уточняет Кира, смерив взглядом непрошеную родню, кивком указуя на птицу. – А это кто? Зачарованный на хрен кузен?

И сама теряется от непривычного тона. Может, когда-то она в самом деле так говорила.

Яся немедленно расхохоталась, шлёпнула себя ладонью по колену, сказала «ну даёшь», молниеносно вернула лицу выражение крайней сосредоточенности, а голосу – деловитый тон и кивнула подбородком в сторону Киры «продолжаем?»

Кира за это время успела изогнуть бровь. Так и смотрела.

– Ты разве не чувствуешь, что после гибели отца что-то изменилось?

Ложка гнётся в руках. Это последняя капля: девчонка переходит все допустимые границы и правила. Конечно же изменилось, всё изменилось. Зачем она приехала? Напоминать о том, что хотелось забыть? Или сидеть неумолчным укором, требовать непонятное. Хватит, пошла уже вон. Кира не обязана вникать в этот бред. Никто никому ничего не должен.

Кирины пальцы оставляют следы на плечах: она, как может, держит себя в руках.

– Ещё успеваешь на поезд. Вызвать тебе такси?

Куртка поверх толстого, не по размеру свитера застёгивается с трудом, едва не трещит по швам. Яся сосредоточенно наматывает шарф, прячет лицо до самых глаз. Подхватывая вещи, нервно дёргая змейку на куртке, девчонка не перестаёт говорить, будто бы хочет, чтобы слова остались и после того, как она отсюда уйдёт.

И, обернувшись на пороге, едва ли не кричит что-то вроде «я тоже это чувствую», что это касается их обеих, но Кира не слышит – их горе несопоставимо, что она пытается доказать? Что ей тоже не хватает отца? В ушах начинает звенеть. Недостаточно страшно, чтобы позвать на помощь, – и достаточно, чтобы всей сжаться в комок, занимать поменьше бы места, чтобы никто никогда не нашёл, но темнота её видит, исподволь, крадучись, подбирается, Кира едва успевает закрыть замок,